Сергей Волков - Дети пустоты

— Зато денег сэкономили! — оправдывается Сапог.

— Утухни! — мрачно зыркает на него Тёха.

Постепенно вагон наполняется пассажирами под завязку. Мы тоже садимся, закидываем сумки на багажную полку и ждем отправления. Всем немного страшновато — едем, а куда? Река Уссури представлялась мне этакой сказочной молочно-кисельной речкой с картинки — сама синяя-синяя, трава на берегу зеленая, избушки стоят, а над ними шумит вековая тайга.

Поезд трогается.

— Всем сидеть тихо, никуда не шляться, — негромко распоряжается Тёха. — Курить ходить по двое. Руки в карманы. Сапог, тебя касается!

— Да понял я, понял!

Сапог отворачивается к окну, а сам глазами так и шарит по вещам пассажиров, размещенным на полках поверх окон. Сапог — он такой, чуть где что плохо лежит, сразу приберет. «Было ваше, станет наше!» — это его любимое присловье. Но Тёха прав, сейчас нам палиться нельзя, сейчас главное — доехать.

Мы — сильные. Мы не колемся и не нюхаем клей. Мы не бухаем и не ходим на Плешку, где можно легко и быстро заработать, нужно только сесть к подъехавшему мужику в крутую тачку и съездить на пару часов к нему домой.

Но зоновский принцип «не верь, не бойся, не проси» у нас не работает. Мы, чтобы выжить, должны бояться, верить и просить. Иначе — никак.

Я знаю много пацанов нашего возраста, живущих на Курке и соседних станциях — «Серпе и Молоте», например. Они бухают всегда, когда есть бухло. Собирают баллончики из-под лака для волос и всякую другую химию. Потом пшикают в пакеты, надевают на голову и балдеют. Или ширяются одним шприцем на десятерых. Валяются под платформами, иногда умирают там.

Мы не такие. Мы на войне. Так говорит Тёха. Мы воюем со всеми, потому что мы никому не нужны. Это правда. Мы на самом деле никому не нужны — ни молодым, ни старым, ни бедным, ни богатым, ни русским, ни евреям. Для всех них было бы лучше, если бы нас вообще не было.

Эту войну начали не мы. Наоборот, мы даже не знали, что она объявлена и уже идет. Взрослые люди построили себе дома и дороги, они купили себе машины и хорошую одежду. Они всегда сыты и довольны собой. А мы — мы им мешаем быть довольными. И за это они воюют с нами. Им всем очень хочется запереть нас за дверями и решетками, за заборами и чтобы заборы эти стояли где-нибудь далеко, подальше от их довольных городов. Но прав был наш дядя Сеня, когда говорил, что в Москве «можно жить». И можно заработать. В городе, где стоял наш детдом, заработка нет и жить нельзя. Там можно быть только детдомовцем. А я не хочу. Мы все не хотим.

Если мы не будем сильными, нас победят. Поэтому мы не бросаем своих, даже если они болеют. Поэтому мы моемся и стираем одежду. И не бухаем. Мы обязательно победим — заработаем много денег и уедем туда, где нас не будут считать за уродов, где можно будет жить по-человечески. Словом, туда, где нет этой войны. На речку Уссури, например.

За вагонными окнами проплывают темные громады вокзальных зданий, заборы, трубы, покатые крыши складов. На фоне вымороженного, фиолетового неба горят теплые огоньки дальних многоэтажек. Оранжево светятся цепочки фонарей на МКАД. Покачиваясь, погромыхивая колесами, поезд ползет по рельсам — прочь из Москвы.

Вскоре городская светомузыка сменяется угрюмой тьмой Подмосковья. Поезд прибавляет ход, переходя на железнодорожный галоп. Теперь за стеклом лишь изредка возникают одинокие огоньки в окнах деревенских домов, тусклые, как и жизнь на этих затерянных среди мрачных лесов полустанках.

Возбуждение, охватившее всех нас, потихоньку проходит. Дремлет Хорек. Зевая, лениво листает какую-то книженцию Губастый. Тёха, набычившись, неотрывно смотрит в темное окно, отражаясь в нем, как в колдовском зеркале. У меня тоже начинают слипаться глаза. Только Шуня и Сапог, хихикающие и шушукающиеся, явно не собираются спать. Я совсем было прикемариваю, когда слышу Тёхино:

— Куда?

— В туалет, Тёшечка! — просвистывает Шуня. — Мы с Сапожком, быстренько-быстренько…

Они уходят, и я сразу как в колодец проваливаюсь. Тяжелый сон стискивает меня в вязких, борцовских объятиях, и нет ни сил, ни желания эти объятия разорвать.

Снится мне Бройлер. Он ходит по нашей берлоге, размахивая целыми, здоровыми руками, улыбается и рассказывает, что смерть — это на самом деле и есть жизнь, вечная, счастливая жизнь, а то, что мы, дурни, считаем жизнью, как раз и считается там, у них, смертью. Короткой, жуткой, горестной смертью, избавившись от которой человек становится по-настоящему живым — вот как он.