Сергей Волков - Дети пустоты

— О, щас философия начнется, — хохочет Сапог.

А я при слове «философия» сразу вспомнил Бройлера. Он любил порассуждать про эти самые власть и деньги, про то, что важнее, что первичнее.

«Даже казуистический спор про курицу и яйцо не так значим, с точки зрения познания истины, как вопрос о власти и деньгах. Власть, конечно же, появилась раньше денег. И долгое время, века, тысячелетия она была главной приманкой, основным соблазном для первобытного человечества» — так или примерно так говорил Бройлер, размахивая своими розовыми культями над парящей кружкой с чаем.

Он мог часами плести и про первобытных вождей, которые за власть над племенем крушили дубинами черепа соплеменников, и про хитрых древних льстецов, которые увивались при вождях, славя их ум и силу, и за это получали защиту и пропитание. Мне всегда было интересно слушать Бройлера. Губастый не столько слушал, сколько тоже лез обсуждать, доказывал чего-то. Разозлившись, Бройлер иногда говорил ему: «Ты, Антоша, много читал, но мало понял из прочитанного. Поэтому ты приводишь не те примеры и вспоминаешь не тех авторов. Доказывать свою точку зрения нужно только после того, как она будет сформулирована у тебя в голове. А там, прости, у тебя пока полный ералаш».

Вытеснив таким образом из игры Губастого, Бройлер продолжал развивать свою теорию взаимоотношений денег и власти.

«Деньги, — говорил он, — возникли, возможно, как ответ наиболее мыслящей, но наименее сильной части первобытных людей на произвол облеченных властью вождей. Точнее, вначале появилось оружие, но быстро выяснилось, что сильный и пассионарный неандерталец с дубиной все равно побьет пусть и вооруженного дистанционным оружием — луком, но более слабого и нерешительного претендента на место вождя. И вот тогда появились деньги… Поначалу это были, видимо, какие-то особенные и потому ценные предметы — красивые камешки, раковины, семена редких растений. Кичащиеся своей силой и властью племенные вожди в один отнюдь не прекрасный для них миг обнаружили, что теперь всем имуществом в племени распоряжается какой-нибудь кривоногий лысоватый выжига, сумевший накопить целый куль первобытных денег и попросту скупивший соплеменников на корню.

Так началась война между деньгами и властью. Она продолжается и по сию пору. Власть всегда стремилась и стремится отобрать деньги у тех, кто ими располагает, а деньги всегда хотят купить власть и сами стать властью. В развитых странах, в США, в Евросоюзе, например, это произошло. Но это временная, тактическая победа, потому что противостояние денег и власти вечно. И как это ни парадоксально, но по сути и то и другое есть лишь разные стороны одного и того же явления, изначально призванного улучшить жизнь нескольких людей за счет всех остальных. И именно поэтому я живу вне денег и вне власти. Я наслаждаюсь внутренней свободой, свободой, которую, как и смерть, никто и никогда не сможет ни отнять, ни купить!»

Так говорил Бройлер. Не знаю, насколько он был прав про деньги и власть, а вот смерть его точно ни отнять, ни купить никто не смог. Бройлер умер так же, как и жил, и не хотел бы я знать, о чем он успел подумать перед смертью…

Углубившись в воспоминания, я как-то пропускаю момент, когда спор между Сапогом и Губастым переходит в потасовку. Губастый, раскрасневшийся, расхристанный, этаким тщедушным петушком наскакивает на медленно наливающегося злобой Сапога, выкрикивая:

— Ни фига ты не знаешь! А споришь, споришь!

Шуня уютно устраивается в кресле, поджимает ноги, приготовившись смотреть гладиаторские бои без правил. Хорек испуганно забивается в угол дивана, тоненько повторяя:

— Пацаны, ну не надо! Ну не надо, пацаны! Ну пацаны…

— Я не знаю?! — взревывает Сапог и дает Губастому с правой.

Сапог — он такой, у него чуть что, планка падает и он махаться лезет без разбору. Губастый в запале пытается пойти в ответку но где ему! Приходится вмешаться. Я налетаю на Сапога сбоку, обхватываю его и валю на пол.

— Пусти, Пятёра! Урою, с-сука! — орет Сапог, вырываясь.

Губастый, вместо того чтобы помочь мне, сваливает в соседнюю комнату, где у нас помывочная. Хорек все гнусит:

— Пацаны, не надо…

— Тварь, убью! — продолжает бешенеть Сапог.

Выпростав левую руку из моих отнюдь не стальных объятий, он хватает меня за лицо и начинает отгибать голову. Понимая, что мне его не удержать, я начинаю звать Губастого — в честной битве раз на раз Сапог меня замахает как нечего делать.