Юлий Крелин - Исаакские саги

Да и папа её не был агрессивным монстром. В нём был какой-то инфантилизм, воспитанный подчинением правящей идеи. Якобы безудержная принципиальность, бескомпромиссность, при возможности, и даже необходимости откровенно и наглядно соврать для пользы дела на самом деле просто признаки немного патологического детства. Это и есть инфантилизм, более или менее, честных служителей идеи. С другой стороны эти инфантильные служаки и есть айсберги опасности и вполне могут способствовать гибели мира. Папа был доброжелателен и инфантилен.

Ох, и смел был Борис. Ухаживание до добра не доведёт. А собственно, что считать добром? Уже прошёл опасный период, а Таня всё ещё встречала его в халате, соблюдая, так сказать, полупостельный режим. В очередной раз пришёл к подруге друг. Танечка уже привычно принимала его лёжа.

Друг сидел в кресле рядом с постелью и читал вслух Алексей Константиновича Толстого, сатирой которого он в то время был очень увлечен. «Взбунтовалися кастраты, входят в папины палата — почему мы не женаты, чем мы виноваты?… — В сомнительном для того времени местом, он покосился в сторону Тани — …Ты живешь себе по воле, чай, натёр себе мозоли…» Напрасно нервничал и сомневался — Таня спала. Халат немного приоткрылся. Таня была без лифчика. Ему открылась грудь её и не его сиюминутное состояние могло бы позволить достаточно оценить качество того, что перед ним открылось. Кто-то из более опытных друзей как-то сказал ему, что только стоит женщине снять лифчик, как она тотчас почувствует себя беззащитной и быстро сдаётся. Но ему не требовалась ни быстрая сдача, ни нелепая борьба, да и неизвестно будет ли сопротивление. Мозги у мальчика поплыли, он наклонился и поцеловал то, что ему случайно… или неожиданно открылось. Таня шевельнулась, но глаза не открывались. Естественно — он осмелел. Бисировал. «Ты чего, Борь?» «Ничего. Я так». «Как так? Ты чего?» Таня приподнялась и он в испуге отвернулся. Он не получил никакой пощечины. Таня, приподнявшись и придвинувшись головой к голове смотрела на него не мигая. Нет, нет — не лицом к лицу, а именно головой к голове. Другой бы уже давно поцеловал её, а он вот только сейчас и додумался. Время задумываться — время действовать. Всё придёт. И реакции будут более быстрыми и более безошибочными, более сознательными. А пока угар… Уже потом они лежали, накрытые лёгким одеялом, и ласковое, нежное тепло ее тела ублажало его остывающую кожу, вновь разогревая душу.

«Борьк, одевайся. Скоро уж мои придут». Сегодня что-то ему не хотелось вступать в идеологические дискуссии с папой. Но он при этом чувствовал, что если придётся, — уступать ему нынче не намерен.

Иван Константинович принёс очередную книгу, но этот раз не купленную по высоким спискам, а розданную по величайшим спискам. На книге было написано «Для служебного пользования». В продаже она быть не могла. Её давали (давали!) по тем таинственным и высочайшим спискам функционерам партии и бюрократии. Партия, высшее чиновничество, также, разумеется, партийные проростки изнутри одних органов режима в другие, являющиеся лишь декорациями, вела тогда, да и всегда, несмотря на то, что это учреждение было диктаторски правящим, какую-то подпольную жизнь: то письмо тайное от большинства рассылалось, то книги для чтения их, но не для продажи, не говоря уже о магазинах, концертах, фильмах… Вот и Иван Константинович принёс книгу с грифом, причисляющим его, Ивана Константиновича, к высшим доверенным лицам правящего подполья. Вот он, будто, прочитает и укрепит свою веру в правящую идею, которой уже на самом-то деле и не было. Чтоб знал с кем и чем бороться.

Дети тихо про что-то мурлыкали своё, а хозяин листал книгу, и, по-видимому, размышлял можно ли показать это подпольщину мальчику, к тому же и еврею. «Вот, Борь, посмотри. Иезуит, понимаешь, тоже в философию полез. Да у них только Бог на уме. Какая философия, какие размышления, понимаешь, когда они в цепях своих религиозных догм». «А это что?» «Некий иезуит священник Тейяр де Шарден. По спискам дают для работы. Так что я тебе, видишь, по большому…» «Спасибо, Иван Константинович. Я ее читал». Шок. «То есть как!? Откуда? Она ведь… Да и только что…»

Снимается покрывало высочайшей приближённости и таинственности. «Откуда вы всё берёте всегда? Как это вы умеете?» «Кто мы, Иван Константинович?» «Ну… Как тебе сказать… Ну… Вы, молодёжь, скажем». «Пап, что ты? У нас ребята связи имеют». «Не всякие же. Я, понимаешь, про другое. Про изворотливых, пронырливых». «Иван Константинович, мы, молодые, все изворотливые». «Ну, ладно. Все. Да не все. Так вот, читаю я этого иезуита…» «Прочли уже?» «Нет. Просмотрел пока. И не буду. Он, понимаешь, везде разум находит. Даже в камне. Не буду читать всякое иезуитство». «А вот Мендель тоже был иезуит». «Какой Мендель?» «Генетик». «Что вы со всяким бредом носитесь». «Пап, а иные сомневаются, что это бред». «Иван Константинович, это Лысенко бред». «Смотри, как вы распустились. Съезд совсем, понимаешь, не про это признал ошибки партии. А вы, как всегда, сразу на всё наше».