Юлий Крелин - Исаакские саги

А к тому моменту, когда они придут домой, как было условлено, он опять прибежит. А чтоб не пропустить их возвращения, он издали наблюдает за домом. Всё должно быть соблюдено. У них после прекрасных зимних упражнений разыгрывается аппетит. Папа ещё и рюмочку берёт, но ни дочерям, ни Боре не предлагает. В то время в интеллигентных семьях считали, что студенты первых курсов ещё не доросли до этого важного аппарата общения. Или, как скоро будут говорить: коммуникабельности. Очень модным вскоре станет это понятие, и начнут писать и показывать человеческую разобщенность, как признак времени. А после обеда пили чёрный кофе без сахара, что тоже в те годы становилось почти обязательной приметой интеллигентского бытия, как и желание более острой пищи и, прежде всего, загородные поездки «на шашлычки». Всё, всё нынешнее выстраивалось в конце, тех самых, пятидесятых. Ещё слово было в загоне и в письме. В писаниях мысль была приматом над словом. Порой «что» важнее, чем «как». Правильно ли это? Пожалуй, это сохранилось с той поры и у Бориса. А может, пора не имеет значения. Просто он такой то ли был, то ли стал.

У Лили ещё полно сил. И они пошли гулять. Место их бульвары, набережные, приближенные к их арбатскому существованию и бытию. Как приятно было сидеть на лавочках Гоголевского или Никитского бульвара, или стоять, облокотившись на парапет набережной, обративши спину и всё остальное Кремлю. Эта символическая поза ими тогда была не осознана — всё, вся задумчивость над этими проблемами и символами была ещё впереди.

Лиля щебетала о пустяках, о прелести и необходимости физического напряжения для здоровья, для пользы тела. А он уже при этом думал о другом напряжении, воображая, будто она сделана из другого теста. Лишние напряжения были задавлены воспитанием, но не зря же они начали привыкать к острой пищи. Конечно, лишние напряжения на лыжах, в бассейнах снимали порой тягу к естеству. Но оно не уходило и пусть позже, чем когда уже того требовала выросшая плоть. Ещё они считали зов плоти чем-то лишним, греховным. И они, атеисты, всё же жили в атмосфере иудео-христианской цивилизации и начитанные родители соответственно воспитывали, подсказывая, что лучше читать. Правда юность никогда не слушала, что им зрелость и старость подсовывала. А время было странное и убогое: Мопассана считали полупорнографией, Фрейд… да, его просто не существовало в доступных книжных полках, «Яма» Куприна пряталась от детей любого возраста. А открытая, после долгих мук властей, увезённая в Москву победителями, Дрезденская галерея была в самых разных и неожиданных ракурсах откровением для многих растущих, впрочем, давно уже выросших, организмов. Культивируемый инфантилизм. Родители боялись, что дети слишком рано себя «уронят».

Но…

Боря лежал больной. Температура была за тридцать девять. Похоже, то была ангина. А в голове крутилось: «О, витязь, то была Наина.» По каким законам возникают в голове те или иные строки иль напевы неизвестно. Особенно, когда жар будоражит тело. Будоражит, но не успокаивает. Родители ушли на работу и он лежал один. Сквозь жар он слышал, но не очень слушал радио. В это время дня, видно для домохозяек и больных, передавали прекрасную классическую музыку, которую он вскоре услышал и оценил. Рядом сидела Лиля — нельзя же бросить больного друга. Вдруг, ему что-то понадобится, или станет плохо… Так она думала и считала, что потому и пришла.

У Бориса был кое-какой ублюдочный юношеский опыт.

У Лили?..

Вообще-то, ситуация, что называется, лишь дело техники, Но её-то, как раз, и не было. Пока была только молодость. Это потом, потом будут встречаться их молодость наша техника.

Господи! Какое самодовольство.

Да-а! Иногда отпускает тормоза воспитанности некая толика алкоголя. Оказывается и высокая температура порой снимает флёр придуманной, якобы культуры. Да ещё и желание. А может, задавленное вожделение?

Боря сжимал её руку в своей горячей от болезни ладошке. Они не думали, что болезнь, может, заразная, что недуг может перескочить на подругу. Не до этого. Боря поцеловал руку Лили. Она другой рукой пригладила его волосы, просто погладила по голове, приложила ладошку ко лбу. Проверила, видно, высока ли температура. При этом наклонилась, и Боря обнял её. Она положила голову ему на грудь, пересев со стула на край тахты. Комнату заполнял Бетховен. Девятая симфония…

И Лиля обняла больного. Кто ж его знает, что на самом деле больше врачует и, что нам больше помогает. Лиля уже лежала рядом. Они, как в катании на коньках, перекрестили руки, но под одеялом. Скоро руки расцепились и Борина рука, получив автономию, стала гладить Лилю по животу, пока не попала под юбку сверху, у пояса. «Лиль, убери поясок. А у меня нет. Только резинки на пижаме и трусах». Убрала. Радио давило, или возвышало или поощряло их финалом симфонии. К музыке Бетховена присоединились слова Шиллера: «…И в восторге беспредельным входим в светлый Твой чертог…» Что для них, атеистов было тогда чертогом? Борис горел… Отчего!? Может, в душе звучала другая песня: «Я вся горю, не пойму отчего…» Не до слов! Примат чувств, вожделений, действий над словом. Он вошёл в чертог. Они там были вместе. Как писалось бы раньше: «Ей уже не в чем было ему отказать».