Юлий Крелин - Исаакские саги

А вообще-то, зря на каких-то докторов валю. Это ж она забеспокоилась и заставила меня обследоваться.

Забеспокоилась! Были основания. А то б ходил и продолжал бы свою спокойную, безалаберную жизнь. А может, лежал… А может, и лучше. А может и не лежал, но жизнь безалаберную не продолжал. А? Всё она.

Зачем-то к кому-то приехал я в их больницу. В лифте вместе поднимались и она показала мне, как пройти к какому-то отделению. Ничего не помню. Только её. А ведь разошлись от лифта в разные стороны и… А судьба: ухожу от них, и она уходит. И опять в лифте. Я по своей блядской привычке распушил хвост. Пошлости, наверное, говорил. Она в пальто. Видно в кабинете где-нибудь её одежда была. А мы проходим мимо раздевалки, она придерживает шаг, по-видимому, считая, что я должен шмотки свои взять. На улице холодно. А я мимо. «Вы что — йог?» В глазах сразу же настороженность — не все любят идти рядом с выпендривающимся типом. «Да, нет. Я в машине. Машина рядом». «А я уж испугалась. Только этого мне не хватало». «А что особенного?» «Да просто глупо ходить в холод без пальто». Она посмотрела на меня, улыбнулась… и я застыл. Как смотрит! «Я вас знаю. Вернее о вас. Читала ваши книги. Мне нравятся. Интересно». «Тогда познакомимся? Я Борис». «Знаю. А я Карина. Вы всё же прилично старше — как отчество?» «Исаакович. А может, обойдёмся?» «Пока нет на это ни прав, ни оснований». «Обнадёживающее пока». Мы посмеялись и я опрометчиво предложил подвести её, не зная, как далеко надо ехать. Я страсть, как не любил провожать далеко. Но в этот раз опрометчивости не почувствовал — захотелось и подальше. В ответ на предложение, она замялась, но потом согласилась, и ещё раз посмотрела столь заинтересовано, что я уже почувствовал себя привязанным. Удивительно интеллигентные манеры — взгляд, улыбка, даже волосы, чуть клубящиеся на лбу, казались мне интеллигентными. Для меня улыбка всегда была главным определяющим отношение. Именно улыбка, а не смех. Смех — серия судорожных выдохов; рыдания — серия судорожных вдохов. И то и другое сверх меры. Улыбка. Но это вид, показное — пока ни действий, ни слов, так сильно притянувших меня к ней потом. Но уже некая дрожь в душе. А замялась она оттого, что недалеко от подъезда стояла и ее машина. И не сказала, а со мной поехала. Когда я это узнал… Ну, как тут не притянешься? Это уже действие.

Ехать ей было недалеко. Надо было отдать какую-то бумагу в какой-то конторе и вернуться назад. Когда я узнал, разумеется, дождался и отвёз назад.

В машине она что-то стала путаться с ремнями безопасности. «Давайте помогу. Но для этого позвольте вас приобнять. Иначе у меня не получится» Собственно и не хотелось, чтоб без этого получилось. Я был уже обречён. Но ещё не знал, не понимал.

Начало болеть и я сказал об этом милой беременной сестре. Пришёл доктор. Посмотрел на монитор у изголовья, где обозначились цифры давления. Кривую электрокардиограммы он уже издали увидел, бросив взгляд на экран в углу зала. «Да, ничего, коллега. Не волнуйтесь. Сейчас обезболим».

Пришла Карина. «Что Борис Исаакович? Больно?» «Нормально. Как должно, Кариночка. Когда ты кличешь меня по имени и отчеству, что серпом по яйцам» «Всё, всё. Слышу речь не мальчика, но мужа. Вижу, уже поправляетесь. Не кличу! — шепчу».

Что-то вкололи и я заснул. Наверное, заснул, потому что потом помню только, как Карина с сестрой уже увозили меня на каталке в палату.

Учился он хорошо. Ну не отличник. Но без троек. Хотя… Да, была одна. Время было такое… Странное. В стране начиналась компания жидоморства. По крайней мере, молодым, студентам, казалось, что только начиналась. Они до того жили в ауре бессмысленного энтузиазма, сразу по окончании большой войны, в атмосфере победительного настроения. Всё хорошо и они мало задумывались, когда читали приблизительно одинаковые транспаранты-лозунги на улицах, в учреждениях, в родном институте. Иногда посмеивались. Впрочем, это больше люди постарше себе позволяли. «Да здравствует героический советский народ!» Кто-то как-то брякнул, глядя на очередную растяжку через улицу, с этим текстом: «…вечно героический». Лишь когда-то, после, через несколько лет он вспоминал это «вечно» и задумывался. Он начинал задумываться. Почему ж мы вечно в поисках героизма? Герой — это когда где-то что-то уже, или сильно ещё, плохо. И нужны сверхбудничные усилия, что и есть героизм. Война? Война. Но это-то плохо. А ведь вечно.

Да, так вот о тройке. Изгнали из института профессора терапевта, по учебникам которого они учились, лекции которого слушали, разбором больных которого наслаждались те, что действительно полюбили своё будущее дело. Ну, изгнали и изгнали — в чём-то его корили на партийных собраниях, о чём им рассказывали студенты, бывшие фронтовики, опартиевшиеся, как говорится, на полях сражения «За родину! За Сталина!» Лозунги, лозунги! Потом, правда, его посадили со многими врачами, в основном, евреями. Тогда они уже стали задумываться сильнее.