Поль Виллемс - Дворец пустоты [повесть и рассказы]

Но вот в один прекрасный день к скамейке подошла молодая девушка в венке из дубовых листьев.

— Я сестра той водяной девы, которую бросили свиньям, — сказала она. — Хотите, я стану вашей смертной восприемницей?

Зима близилась к концу, скоро должна была вскрыться река. Император ждал, когда с оглушительным грохотом полопается глубинный слой льда, и, как только это произошло, отправился на большую дамбу, традиционное место свершения всех древних ритуалов. Он думал найти там толпу родных и близких, которые обычно провожают тех, кто отправляется умирать. Но не нашел никого, даже самих morituri. Ни одной живой души. Только его смертная восприемница одиноко стояла на дамбе. А всего лишь год назад тут было море народу…

К месту прощания Император приплыл в брезентовом челне и посадил в него свою Маленькую Наследницу. На льдинах — никого, кругом только бескрайняя Шельда. Колокола молчали — они еще оставались пленниками льда. Моросил дождик. Вяло клубился туман. Огромные льдины лениво трогались с места. Начинался ледоход.

Император и его восприемница высадились на большую льдину. Девушка держала своего подопечного за руку, а он улыбался. Когда они достигли отмели, где произошел Поединок Достойных, Император сказал:

— Дальше я поплыву один. Возвращайся на берег и не оборачивайся. Ступай в лес и рассказывай историю Аквелона всякому, кого встретишь. Да будь осторожна, ведь новая императрица запретила читать стихи и рассказывать легенды.

Девушка села в ялик и стала смотреть вслед уплывающей льдине. Император стоял на ней во весь рост и улыбался. Когда его силуэт растворился в тумане, девушка начала грести. Час спустя она причалила к берегу в том месте, где деревья склонились к воде напиться. Девушка оттолкнула ялик и пошла прочь, не оглядываясь назад. Она вступила в лес. Кругом было совсем темно. И вот, как в сказке, она увидела сквозь ветви мерцающий огонек и пришла к домику, в котором светилось окно. У огня, окруженная двенадцатью сыновьями, сидела женщина.

— Входи, — сказала она, — да смотри не спугни пламя.

— Хлеб резать нельзя, — сказала бабушка. — Его надо ломать.

И забрала у меня из рук нож. Я промолчал. Мы всегда молчим, когда слышим сокровенные слова.

Что эти слова значат, я спросил у двоюродной сестры. Ей было двенадцать. Я доверял ей, потому что у нее были необыкновенные глаза. Большие, с синеватыми белками, а радужка — влажная и блестящая. По вечерам эти глаза делались чернильно-черными.

Кузина задумалась.

Казалось, она собирается открыть мне страшную тайну— одну из тех, которые в сказках стережет дракон.

Она сказала:

— Когда нож касается хлеба, хлеб кричит.

Какое-то время спустя мы с кузиной играли — свешивались из окна четвертого этажа. Вдруг она поскользнулась и вскрикнула. Вскрикнула тихонько. Но я сразу понял, что это предсмертный крик. Она упала на тротуар и разбилась.

После этого, когда я вечером ложился спать, стоило мне закрыть глаза, как я снова видел ее падение. Оно никогда не кончалось. Кузина медленно кружилась, зависала в воздухе, замирала над тротуаром, но так и не долетала до земли. Это было невыносимо. Я вскрикивал, тихо-тихо, чтобы не разбудить бабушку, — меня укладывали в ее комнате. Но бабушка все равно вскакивала, подбегала, испуганная, садилась ко мне на кровать.

— Спи, это ничего, ничего, — говорила она шепотом. — Сестричка твоя в раю. Ты спи, спи.

Рай — это было где-то далеко. Моя сестра… Почему она больше не играет со мной? И никогда больше я не прибегу к ней утром, чтобы увидеть, как по-новому сверкают ее влажные, блестящие глаза.

— Ты поплачь, — тихо говорила бабушка. — Поплачь — и заснешь. А заснешь — забудешь. Поплачешь — тебе легче станет. И ей тоже. Ей там лучше будет спаться, если ты поплачешь.

Но я не мог. У меня перед глазами все время была моя кузина. Она падала и не падала, кружилась на месте, умирала и никак не могла умереть.

Однажды вечером бабушка наконец нашла слова, которые меня успокоили. Она объяснила, что рай не один, их много, что они повсюду, некоторые — совсем рядом. Для моей кузины, сказала она, устроили свой собственный рай, особенный. И скоро ее пошлют на море, в Остенде, в замечательный семейный пансион для маленьких мертвых девочек. И тогда я перестал видеть, как она падает. Но плакать все равно не мог.

Моя бабушка умерла месяц спустя. Она лежала бледная-бледная на своем смертном ложе и улыбалась. Я знал, что это она мне улыбается, будто говорит тихонечко: