Бен Окри - Горизонты внутри нас

Легкая темная дымка окутала его, и вскоре он снова провалился в сон.

Его разбудил громкий стук в наружную дверь. Выглянув из своей комнаты, он увидел одного из бродячих проповедников. Отец Омово захлопнул дверь перед самым носом непрошеного гостя, успев сказать ему, что не нуждается в чьих-либо проповедях и не намерен покупать у него никакие брошюры.

Омово видел, как отец все еще стоит у двери, словно бы раздумывая, что делать дальше. Он открыл дверь, потом снова ее закрыл; и когда повернулся, чтобы идти к себе в комнату, встретился глазами с Омово.

Растерявшись от неожиданной встречи, Омово пробормотал:

— Доброе утро, папа.

Отец рассеянно кивнул. В облике отца Омово уловил нечто трагическое — некий надлом, вернее, даже не надлом, а полную растерянность; что-то оказалось безвозвратно утраченным. Морщины обозначились резче, черты лица заострились, а взгляд стал отрешенным, блуждающим. Омово удивила стоящая в доме тишина. У него часто возникало желание поговорить с отцом, поговорить о давних временах, рассказать какую-нибудь историю на родном наречии урхобо, припомнить какой-нибудь забавный случай, касающийся их обоих, или просто показать ему свои рисунки. Порой ему хотелось расспросить отца о делах, которые, похоже, было уже невозможно поправить. Но всякий раз его останавливало сознание того, что для этого ему пришлось бы преодолеть бездну холодности и замкнутости. Иногда отец мог вдруг нарушить молчание и обратиться к Омово приветливо, по-отцовски. Но случаи эти были редки. Казалось, они живут в двух разных мирах.

Отец взял со стола воскресные газеты и удалился к себе в комнату.

Омово решил порисовать. Он достал необходимые принадлежности и работал около часа, не придавая особого значения тому, что делает. Он даже не столько рисовал, сколько то и дело отходил на некоторое расстояние и бросал беглый взгляд на то, что получалось на холсте. Он чувствовал, что ничего путного у него не получится. Какая-то мазня в темных тонах… Он наносил краски на белый холст в надежде, что получится нечто узнаваемое. Он допускал, что работает без должного энтузиазма, и все-таки продолжал. Но в какой-то момент, когда он в очередной раз отступил в глубь комнаты и окинул картину придирчивым взглядом, внутренний голос ему сказал: претенциозная чепуха, дрянь. Это открытие поразило его, и он воспринял его как знак, повелевающий выбросить испорченный холст. Он ощутил не связанные одно с другим волнения, нарастающие и сливающиеся воедино.

Утром же, чуть позже, в комнату Омово явился мальчонка и сказал, что Ифейинва велела передать ему, что готова и ждет на заднем дворе. Омово в замешательстве походил несколько минут по комнате. Он вспомнил, что обещал сегодня ее рисовать, но теперь, когда пришло время выполнять обещание, испугался. Чего именно?

Он достал большой альбом для эскизов и чертежную доску. Было бы лучше, если бы она позировала здесь, у него в комнате, тогда он не испытывал бы такой неловкости. Но уже в следующий миг он почувствовал, как где-то внутри у него вспыхнул свет — на него снизошло вдохновение. Он направился во двор и, проходя мимо гостиной, заметил Блэки, сидевшую на подлокотнике кресла, вперив взгляд в его дверь. Их глаза встретились, и она долго смотрела на него в упор, выжидая, когда он отведет взгляд. У Омово не было никакого желания состязаться с ней, тем более что ее взгляд, он это чувствовал, был нацелен в сумрак его души.

Ифейинва стирала на заднем дворе. Со времени их встречи прошла только ночь, но как она побледнела и осунулась! Он смутно догадывался, что это неспроста. Ее обычно сияющие глаза сейчас были полуприкрыты, лоб страдальчески наморщен, щеки слегка запали, чувствовалось, что минувшую ночь она провела без сна. У Омово все внутри переворачивалось от боли за нее, он готов был разделить с ней все ее муки и страхи. На ее лице лежала все та же печать безысходности, которая поразила его вчера, когда она сказала: «До чего же безжалостен мир». Сейчас она встретила его бесстрашной улыбкой, он тоже хотел улыбнуться в ответ, но сдержался, понимая, что жители компаунда буравят его глазами.

— Нам потребуется время, — сказал он. — Знаешь, рисовать — не то, что фотографировать.

Он велел ей сесть на низкую скамейку, а ведро поставить перед собой так, чтобы оно заслонило часть юбки. Затем он немного отступил, прикидывая, как лучше усадить Ифейинву, чтобы ее поза наиболее полно соответствовала образу, который сложился у него в сознании. Он вернулся на прежнее место и велел ей слегка наклонить голову влево, чуточку плотнее сжать губы и смотреть на пуговицы его рубашки. Вокруг них стала собираться толпа зевак. Присутствие посторонних раздражало его, мешало сосредоточиться, но он сознавал, что не в силах ничего изменить. Ему приходилось работать быстро, чтобы ухватить именно это выражение ее необычайно живого и переменчивого лица. Пока он рисовал, Ифейинва отпускала шутки по разному поводу, всячески стараясь выглядеть веселой.