Бен Окри - Горизонты внутри нас

Здесь все насквозь было пропитано застоявшимся затхлым запахом. Он шел из кухни, вопиющей о тщательной уборке.

Омово размышлял об отце. Он любил отца странной тихой любовью. Но над любовью преобладало другое чувство — жалость, которую он остро испытывал по временам. Он считал отца неудачником. И вместе с тем восхищался им, потому что отец изо всех сил пытался сохранить видимость достоинства. Потерпеть неудачу еще не означает совершить преступление. К тому же Омово знал, что отец делает опрометчивые шаги сгоряча, под влиянием момента. Омово старался не думать об этом. На мгновение в памяти всплывали образы близких ему людей. Всеми ими владела всепоглощающая страсть, нашедшая отклик и в его душе. Им снова овладело чувство потери, от которого засосало под ложечкой. Потом оно отпустило его, но на смену пришло ощущение пустоты, какой-то звенящей пустоты. Наверное, это было чувство одиночества. Он знал, что должен чем-то занять голову и руки, иначе неизбежно окажется во власти губительных страстей, которые, казалось, тяготели над его семьей.

Омово принялся обдумывать сюжет будущей картины, и ощущение пустоты вернулось. Ничего стоящего на ум не приходило. Опаленные солнцем, изнуренные люди, духи, тени. Нет, он будет разрабатывать сюжет, так или иначе связанный с пережитым во сне. Ему предстояло изобразить нечто, происходящее в таинственной, внушающей ужас ночи. Он подумал: «Это будет нелегко. Замысел подобен страннику, прокладывающему путь сквозь дебри сознания. Я должен записать это в блокнот. Иначе наверняка забуду. Проклятье».

Он вздохнул, резко тряхнул головой, вымыл руки над раковиной в кухне и ушел к себе в комнату.

Омово был занят набросками будущей картины. У него ничего не получалось, и он злился. Он понимал, что, прежде чем приступать к картине, надо, чтобы вызрел замысел. Обычно он творил по наитию. Но с этой картиной все обстояло иначе. Она требует осторожного подхода, соответствующего настроя, тщательного обдумывания замысла и столь же тщательного его воплощения. Ему предстояло разъять душевные раны, погрузиться вглубь и пройти через муки и радости, духовно возмужать. Наброски на бумаге выглядели жалкими и беспомощными. В порыве внезапного гнева он изорвал рисунок, клочьями набил рот и долго с остервенением их жевал. Он пытался таким путем унять охватившее его раздражение. Вдруг раздался бесцеремонный стук в дверь.

— Кто так громко колотит?

— Омово, ты слышишь, Омово… А ну-ка пойди и убери за собой посуду! Ты что, думаешь, я рабыня, которая сделает это за тебя? Я не намерена тебе прислуживать.

Блэки на время притихла. Она произнесла свою тираду с ехидством, нарочито громко, явно желая привлечь внимание окружающих.

— Какую посуду?

— Это ты у меня спрашиваешь, какую посуду? Уписываешь еду, которую я готовлю, и еще спрашиваешь, какую посуду?

— A-а, значит, эти помои называются едой? Одно мясо чего стоит, резина да и только…

— Омово, я все сказала и больше ничего не желаю с тобой обсуждать.

Омово сник: тонким чутьем он безошибочно угадал — она ищет лишь повода, чтобы бросить ему открытый вызов. По этой части Блэки была непревзойденной мастерицей. Омово не раз наблюдал, как во время ссор, вспыхивавших в компаунде, она в пух и в прах разносила своих противниц; а однажды так распекла человека, пришедшего к отцу за давнишним долгом, что тот предпочел поскорее унести ноги и больше за деньгами не являлся.

— Ну, хорошо, хорошо, — бормотал Омово, выходя из комнаты. В черном с янтарным отливом лице Блэки он прочитал вызов. Блэки была небольшого роста, довольно миловидная женщина — ровные белые зубы, мелкие родинки на щеках, красивая шея, прекрасная фигура с округлыми бедрами, — но при этом отличалась поразительной злобностью, хитростью и вздорностью. Она могла взорваться по самому пустяковому поводу, даже в ответ на шутку; достаточно было намекнуть на ее бездетность или взять ведро для воды и забыть поставить его на место, чтобы она закатила скандал. Подобно некоторым женщинам в компаунде, Блэки была жуткой сплетницей и часто делала достоянием своих слушательниц «семейные тайны», которые, к слову сказать, при очередных стычках против нее же и оборачивались.

Поначалу, когда она только-только появилась в их доме, это было доброе, отзывчивое существо, старавшееся всем угодить. Братья относились к ней безразлично, с легким оттенком снисходительности. Она же всячески желала их ублажить и часто оказывалась в глупом положении. Но вскоре она сбросила личину доброты и отзывчивости и предстала в своем истинном обличье. Она умела великолепно притворяться. Подслушивала под дверью и подглядывала в замочную скважину. Когда старшие братья покинули дом, она почувствовала себя полноправной хозяйкой. При отчужденности Омово и его абсолютном безразличии к тому, что происходит в доме, она взяла полную власть над отцом. Во всех домашних делах отец целиком и полностью полагался на нее и даже советовался с ней по поводу финансовых операций, о которых Омово ничего не было известно. Отец нашел в ней то, чего не было в матери Омово, а именно готовность подчиниться и согласиться со всем, что бы он ни сказал, умение прикинуться робкой, изобразить молчаливое благоговение. Отец стал боготворить ее, вплоть до лицемерия.