Джин Сэссон - Майада. Дочь Ирака

Он опять плюнул.

— Вас привели сюда, чтобы сфотографировать, — проинформировал охранник и захохотал. Ему было так весело, что он согнулся пополам и хлопнул себя по ляжке.

Остальные охранники тоже смеялись. Один из них стал изображать, как испугались пленницы: он вертелся в углу и кричал: «Мама! Мама!», передразнивая Сару.

Надзиратели рассмеялись еще громче.

Вдруг Майада поняла, что происходит. Тюремщики Баладият заскучали, и один из них придумал новый способ напугать женщин.

Некоторые из них все еще рыдали. Трое без сознания лежали на полу.

Майада онемела. Она с трудом подошла к тому месту, где ей велели встать, чтобы сфотографировать.

После этого она похромала в угол и съежилась, наблюдая, как фотографируют сокамерниц.

Через час женщин отвели обратно в камеру. Все молчали. Майада лежала на нарах, повернувшись лицом к стене, и рыдала. Впервые слезы принесли ей облегчение. Она не умерла сегодня. Возможно, Бог позволит ей снова увидеть своих детей.

Фальшивая казнь в тот вечер только разожгла аппетит жестоких охранников. Всю ночь в стенах Баладият раздавались вопли агонии.

Пыточная находилась всего в нескольких дверях от камеры номер 52, и Майада слышала каждый стон. Несколько лет назад она прочитала книгу Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», в которой он писал, что куда ужаснее слышать крики боли других сокамерников, чем мучиться самому. Теперь Майада понимала, что он имел в виду.

Подползла длинная ночь. По бетонным коридорам громыхали тяжелые башмаки, надзиратели избивали людей, раздавались крики заключенных.

Заслышав страшный топот, женщины-тени пугались, что в двери камеры повернется ключ.

На восходе раздался призыв к молитве: «Аллах велик, и нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед — посланник Аллаха! Спешите на молитву, спешите на молитву! Аллах велик, и нет Бога, кроме Аллаха».

Женщины с радостью встречали утро. Призыв к молитве на восходе принес им надежду. После тихой молитвы в душной камере началась суматоха — двадцать женщин готовились к новому дню. Они приглаживали платья, закалывали длинные волосы в пучки и по очереди ходили в туалет, а потом молча сидели и ждали, когда принесут еду. Помолившись, Майада легла на нары. Ей не хотелось говорить. Она скрестила руки и стала нервно поглаживать себя по плечам, разглядывая сокамерниц.

Самара была тяжело ранена и не могла двигаться. Когда дали завтрак, Муна заняла место, которое обычно занимала Самара, и стала раздавать безвкусную пайку. Майада взяла кусочек хлеба и стаканчик с водой. Камера была слишком маленькой, чтобы все ее обитательницы могли расположиться с удобством, потому некоторые женщины-тени предпочли прогуливаться по крошечному помещению, съедая завтрак, состоящий из бобов, заплесневелого хлеба и тепловатой воды.

Через несколько часов после завтрака в тюремную дверь с грохотом постучали. В замке повернулся ключ, и в проеме сгрудились трое мужчин. Двадцать женщин встретили их беспокойным волнением и тихими стонами.

— Джамила! — заревел охранник. — Мы ждем!

Майада перевела взгляд на группку женщин, сидевших в задней части камеры. Джамила оказалась в тюрьме на три месяца раньше Майады, и ее пытали чаще других, за исключением Самары. В маленькой камере ей было негде укрыться; она корчилась, то поднимая, то опуская плечи. Конечно, ничто не могло помочь ей, и она выглядела ужасно жалко.

Майада смотрела на Джамилу. Она сидела на полу с другими женщинами. На ее лице был написан страх. Она приоткрыла рот, не прожевав до конца бобы и хлеб. После секундного замешательства женщина проглотила еду.

— Джамила! — во второй раз заорал охран ник. Дергая густыми черными бровями, он смотрел то на одну женщину, то на другую.

Тяжело вздохнув, Джамила уставилась на охранника. Ей было сорок восемь лет, у нее несколько дочерей и один сын. Год назад мужа и сына обвинили в том, что они — исламские активисты. Тайная полиция посреди ночи ворвалась в дом, чтобы арестовать их, но они обнаружили, что мужчины сбежали в Турцию. Тогда полицейские взяли в заложники Джамилу. Они заявили, что будут держать ее в тюрьме, пока ее родственники не вернутся в Ирак, чтобы их казнили. С первого дня заключения Джамила рыдала не переставая. Она объяснила, что горюет о своих прекрасных дочерях, которые живут без матери и отца. Мысли о детях не придавали ей смелости, и она погрузилась в черную депрессию.