Филип Рот - Профессор Желания

— Мне это известно, — отвечает педель, мысленно занося кнутовище высоко над головой, чтобы ударить с оттяжкой.

После ухода Гарленда Элен говорит мне:

— Наверное, нет смысла спрашивать, что ты о нем скажешь?

— Скажу то же самое, что и ты: он от тебя без ума.

— Послушай, а что, собственно говоря, позволяет тебе с такой категоричностью судить о чувствах других людей? И относиться к ним с подобным предубеждением? Мир, знаешь ли, широк, и в нем есть место для каждого. И каждый волен заниматься тем, что ему нравится. Ты ведь и сам, Дэвид, некогда занимался тем, что тебе нравится. Так, по меньшей мере, гласит предание.

— Я никого не сужу и, понятно, не осуждаю. Вернее, кое-кого осуждаю, но ты все равно этого не поймешь. Или не поверишь.

— Ах да, ну как же! Нравственный суд над самим собой — придирчивый и нелицеприятный. Прости, я забыла.

— Не надо так, Элен! Я с вами сидел, я вас слушал, но не помню, чтобы я сказал хоть слово в осуждение страстей человеческих и чьих бы то ни было сексуальных предпочтений на всем пространстве отсюда, от Калифорнии, до Непала.

— Дональд Гарленд, пожалуй, самый добрый человек на всем белом свете.

— Вот и прекрасно.

— Когда мне нужна была помощь, он сразу же оказывался рядом. Порой я неделями жила у него. Он защищал меня от всех этих страшных людей. (Но почему же ты не могла защититься от них сама? И чего ради с ними водилась?)

— Вот и прекрасно, — повторяю я. — Ты была счастлива, и вообще все обстояло совершенно замечательно.

— Разумеется, он сплетник, он фантазер и к тому же сегодня немного расчувствовался. И ничего удивительного, если вспомнить, через что ему недавно довелось пройти. Но он прекрасно понимает людей. Во всем их величии и во всей их низости. И он глубоко предан друзьям. Даже тем из них, кто и впрямь глуп как пробка. Верность таких людей вызывает восхищение и, уж как минимум, не заслуживает насмешек. И не обманывайся его внешней уступчивостью. Когда нужно, этот человек бывает тверд как алмаз. Непреклонный… и такой чудесный.

— Не сомневаюсь, что он был тебе замечательным другом.

— Почему был? Он и остается мне другом!

— Послушай, а к чему ты, собственно говоря, ведешь? Что-то я в последнее время стал скверно соображать. Ходит слух, что студенты, подметив это, решили устроить мне экзамен. Проверить, способен ли я хоть что-нибудь понять и запомнить. Так, о чем мы сейчас говорим?

— Мы говорим о том, что я еще кое-кого интересую, даже если ты сам и твои коллеги-преподаватели с их бойкими безвкусно одетыми женушками придерживаетесь мнения, будто я ни гроша не стою. Да, я не умею печь банановый хлеб, я не умею печь морковный хлеб, я не выращиваю у себя на балконе зеленый горошек, я не умею «проверять посещаемость» семинаров, я не умею председательствовать в комитетах по борьбе за всеобщее и полное разоружение, но при этом, Дэвид, куда бы я ни пошла, люди буквально пожирают меня глазами. Да я ведь могла бы выйти замуж за одного из подлинных властелинов мира. И долго искать его, поверь, не пришлось бы! Мне противно столь пошло напоминать о своих достоинствах, но ты своим презрением, своей брезгливостью просто не оставляешь мне другого выбора.

— Я не отношусь к тебе с презрением. Или брезгливостью. Я готов преклонить пред тобой колени за то, что ты предпочла меня президенту Международной телефонной и телеграфной корпорации. Может ли человек, не способный хотя бы дописать небольшую монографию о творчестве Чехова, испытывать что-нибудь, кроме благодарности, когда живет с претенденткой на трон царицы Тибета? Я глубоко польщен тем, что ты избрала меня жилеткой, в которую всегда можно поплакаться.

— Это еще вопрос, кто тут жилетка, в которую можно поплакаться. Но я отвратительна тебе, Дональд отвратителен тебе…

— Элен, я не в восторге от этого человека, но он не вызвал у меня отторжения. Нам с ним нравятся разные дырки, но и только-то. Послушай, когда я учился в колледже, моим лучшим другом был педик. Практически единственный педик во всем кампусе. Я дружил с педиком в пятидесятом году, когда их как будто вообще не водилось! Я и не знал, что они есть на белом свете, а все равно дружил с одним из них. И, поверь, мне глубоко плевать, кто чье платье надевал и по какому случаю… Да ладно, к черту, проехали, будет нам на сегодня.

И вот одним субботним утром в конце весны, усевшись за письменный стол проверить курсовые работы, я слышу вдруг, как дверь квартиры отворяется и тут же захлопывается, знаменуя начало конца нашего безнадежного мезальянса. Элен исчезает. Спустя несколько дней, мрачных и таинственных дней, вобравших в себя два визита в городской морг Сан-Франциско в обществе изведенной страшными опасениями тещи, которая, не послушав моего совета, прилетает из Пасадены и отважно отправляется опознавать труп утопленницы лет тридцати — тридцати пяти, «европеоидного типа», я узнаю наконец, где находится Элен.