Филип Рот - Профессор Желания

Какое-то время спустя Клэр присоединяется ко мне на истертой деревянной скамейке на самой вершине холма. Сидя бок о бок и не произнося ни слова, мы смотрим на всё те же привычные звезды. Такое уж у нас обыкновение — чуть ли не ежевечернее. Все, чем мы занимаемся этим летом, утром, днем, вечером или ночью, уже вошло у нас в обыкновение. Каждый день и на кухне, и на крыльце, и в спальне, и в ванной звучат одни и те же слова. «Кларисса, иди сюда, полюбуйся на закат!» «Клэр, гляди-ка, колибри!» «Милый, как называется эта звезда?»

Впервые за весь истекший день Клэр выказывает признаки усталости.

— О господи, — вздыхает она, кладя голову мне на плечо. Всем телом я чувствую, как она дышит, как неторопливо вдыхает и столь же медленно выдыхает.

Изобретя собственное созвездие — я составил его, мысленно соединив все самые яркие звезды, — я говорю ей:

— Просто чеховский рассказ, не правда ли?

— О чем ты?

— Обо всем. О сегодняшнем дне. О нынешнем лете. Девять или десять страниц — и не более того. Называется «Моя былая жизнь». [49] Дальше пересказывается, естественно, несуществующий рассказ Чехова, однако можно предположить, что повествователь держит в уме название рассказа «Жизнь прекрасна!» с подзаголовком «Покушающимся на самоубийство». Двое стариков приезжают на дачу проведать молодую красивую пару, жизнь которой дышит гармонией и довольством. Мужчине лет тридцать пять, он с трудом, но преодолел заблуждения предшествующего десятилетия. Женщине — лет на десять меньше, за плечами у нее трудное детство и отрочество. Однако теперь у обоих есть все основания полагать, что худшее уже позади. Выглядит это — и воспринимается ими обоими — так, словно их кто-то спас, а вернее, они спасли друг друга. Они друг друга любят. Но после ужина при свечах один из стариков рассказывает о том, что довелось ему испытать на своем веку, о том, как у него на глазах рухнул целый мир, и о том, какие чудовищные удары на него обрушились. И всё. Тут рассказ и заканчивается. Ее прелестная головка покоится у него на плече, он гладит ее по волосам, «их» сова ухает, «их» созвездия располагаются на небе в привычном и правильном порядке, похожие на шекспировские медали; их гости отошли ко сну, им заранее постелили свежее белье; их летний домик такой милый, такой зазывный, на середине того же холма, на вершине которого они сейчас сидят, размышляя о том, что за неприятности поджидают их в будущем. В доме играет музыка. Дивная музыка. И — я цитирую — «обоим… ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается». Все тот же Чехов. Заключительный пассаж рассказа «Дама с собачкой».

— Послушай, ты ведь и впрямь чего-то опасаешься?

— А разве я скрываю?

— Но чего же?

Ее нежные, умные, вызывающие доверие зеленые глаза пристально смотрят на меня. На мне сейчас сосредоточилось все ее профессиональное педагогическое внимание, а что я отвечу? После некоторой паузы я наконец говорю:

— Сам толком не понимаю. Вчера в аптеке мне бросилась в глаза одна небольшая штуковина, которая выделяет кислород из атмосферного воздуха. Замена кислородной подушке. Продавец показал мне, как с ней обращаться, и я купил одну. Она у нас в стенном шкафу в ванной. За пляжными полотенцами. На случай, если сегодня ночью что-нибудь с кем-нибудь стрясется.

— Но ничего не стрясется! Да и с какой стати?

— Ни с какой. Только когда папа так разорался на нынешних владельцев гостиницы, я пожалел о том, что не держу концентратор кислорода в машине.

— Дэвид, он никак не собирается умирать от переизбытка воспоминаний! Ах, милый… — Она целует мою ладонь и прижимает ее себе к щеке. — Ты устал, вот и всё. Он такой настырный, такой непоседливый, ничего удивительного в том, что он тебя утомил, хотя имел самые благие намерения. И, судя по всему, у него отменное здоровье. Он в отличной форме. А вот ты с ног валишься. Время в кроватку, вот и всё.

Время в кроватку, вот и всё. Милая моя, невинная и невинно любящая, тебе этого не понять, а втолковать тебе я не в силах. Как сказать тебе — уж, во всяком случае, не нынешней ночью, — что не пройдет и года, как я к тебе окончательно охладею. Уже сейчас я почти не чувствую к тебе физического влечения и, к собственному стыду, ничего не могу с этим поделать. И ты с этим ничего не можешь поделать. Мы с тобой близки, как я не был близок ни с кем, а мне лень поднять руку, чтобы хотя бы дотронуться до тебя… пока я не внушу себе, что обязан. Я уже не желаю плоти, к которой меня влекло и которая, отвечая мне трепетом, казалась совершенством. Какая глупость! Какой идиотизм! И какая подлость! То, что тебя крадут у меня столь бессовестным образом! Крадут и тебя, и жизнь с тобой, которую я успел полюбить и только-только начал узнавать. И кто крадет? Мое собственное равнодушие! Сам же у себя и краду — как всегда!