Филип Рот - Профессор Желания

И только за ужином наконец, по слову Чехова, над столом пролетает тихий ангел. Однако лишь затем, чтобы сразу же вслед за ним на всю нашу небольшую компанию пала тень глубокой печали. Может быть, папа сейчас с трудом удерживается от того, чтобы расплакаться, проговорив столько часов подряд, но так и не высказав самого главного? Действительно ли он на грани истерики или я всего-навсего приписываю ему собственное душевное состояние? Но почему же мне кажется, будто я потерпел поражение в жаркой сече, хотя на самом деле мне, безусловно, удалось одержать в ней победу?

Мы вновь едим на крыльце под навесом (в России такие называют открытыми верандами); сидя здесь с вечным пером и блокнотом, я на протяжении многих минувших дней изо всех сил пытался выговориться. Восковые свечи незаметно для глаза истаивают и оплывают в старинных оловянных подсвечниках; ароматические свечи с гвоздичной отдушкой, присланные из Винъярда, роняют раскаленные восковые капли на стол. Свечи сейчас горят повсюду, куда ни бросишь взгляд; Клэр любит зажигать их по вечерам на веранде; должно быть, это пристрастие к свечам — единственная экстравагантная черточка, ей присущая. Часом раньше, пока она с коробком спичек в руках обходила один подсвечник за другим, папа (уже усевшись за стол и разложив у себя на коленях салфетку) принялся перечислять ей названия гостиниц, трагически сгоревших в здешних местах за последние двадцать лет. В ответ на что Клэр поспешила заверить его, что относится к огню с крайней предусмотрительностью. И все же, стоит повеять легкому ветерку, а свечному пламени — чуть поколебаться, как папа с беспокойством оглядывается по сторонам, норовя поймать и пресечь пожар в самом зародыше.

Сейчас нам слышно, как падают в траву первые перезрелые яблоки — сад прямо за домиком. Слышно уханье «нашей» совы — именно так в разговоре с гостями именует Клэр эту птицу, которую мы в глаза не видели, но которая как — никак живет в «нашем» лесу. Если мы все сейчас замолчим и какое-то время не будем нарушать тишину, завлекает Клэр двух стариков, словно маленьких мальчиков, из чащи может выйти попастись возле наших яблонь олень. Солнцу велено не лаять, чтобы не отпугнуть его. Лабрадор начинает немного поскуливать, услышав из хозяйских уст свою кличку. Ему одиннадцать лет, и подарили его Клэр, когда ей самой было всего четырнадцать. С тех пор она любит пса сильнее всего на свете — особенно с тех пор, как Оливия уехала учиться в колледж, и до того момента, когда Клэр повстречала меня. Через несколько мгновений Солнце мирно засыпает, и воцаряется полная тишина, не считая кваканья древесных жаб (не зря же их называют квакшами) и пения сверчков, двух самых популярных мелодий этого лета.

Сегодня вечером я не могу насмотреться на Клэр. Меж двумя гравюрами работы старых мастеров, какими кажутся при свете свечей лица наших визитеров, лицо ее более, чем когда-либо, раскрывается в своей яблочной гладкости, яблочной миниатюрности, яблочной свежести, яблочной прохладе, яблочной заурядности, яблочной лучезарности… ничего более безыскусного и ни в каких украшениях не нуждающегося… и никогда прежде такого не было тоже… Так чего ради я напускаю на себя нарочитую слепоту и внушаю себе, что со временем мы неизбежно должны расстаться? Чего ради навожу на себя эту порчу, через сито которой не просеивается ровным счетом ничего, кроме того, что обещает мне беспримесное наслаждение? Но, с другой стороны, разве не настораживает меня это нежное, это безмятежное обожание само по себе? Что случится, когда проявятся и другие присущие Клэр черты? А что, если никаких других черт просто-напросто нет? Да, но у меня-то они есть! И как долго сумею я скрывать от нее свою темную сторону? Много ли времени пройдет, прежде чем я наемся досыта ее неиспорченностью, много ли времени пройдет, прежде чем прелестная акварель жизни с Клэр начнет расплываться и смазываться и я вновь останусь один, оплакивая потерянное и вместе с тем глядя в будущее?

И, дав наконец волю долго подавляемым сомнениям, расслышав их голоса, сливающиеся в оглушительный унисон, прожив под их трезвым и вещим знаком весь этот день, я чувствую их физическое присутствие с такой осязаемостью, как будто они впиваются в мое тело болезненными булавочными уколами. Все это преходяще, думаю я, и, как будто меня и впрямь искололи, как будто из крошечных, но бесчисленных ранок вытекает сейчас вся моя сила, мне кажется, что я вот-вот лишусь чувств и упаду со стула. Все это преходяще. Ничего не то чтобы вечного, но и длительного просто-напросто не существует. Ничего, кроме моих не оставляющих ни малейшей надежды воспоминаний о непоследовательности и непостоянстве; ничего, кроме исландской саги длиной в целую жизнь о том, что никогда не срабатывает…