Петр Катериничев - Странник (Любовь и доблесть)

– И что с ней делать?

– Вон. – Даша указала подбородком.

Внизу, у шкафа, стояли три водочные бутылки: одна пустая, другая початая, третья полная, неоткрытая. Соболева скомандовала:

– Катька, налей ей! Стакан!

Младшая понятливо кивнула, наплескала граненый до краев, подала бабе.

– Пей! – велела Светка.

Баба облизала жирные губы, пробормотала что-то вроде «угу», приложилась к емкости и мелкими глоточками выцедила до дна. За это время Катя налила другой, подала.

– Пей!

– Ой, девоньки, дух бы перевесть или запить чем...

– Не тяни! – прикрикнула Светка.

– Угу, угу... – Баба снова приникла к стакану и быстро осушила. Потом, кряхтя и вздыхая, встала на четвереньки, кое-как поднялась, плюхнулась задницей на дерматиновую кушетку и осталась сидеть, тупо глядя в одну точку.

– Что-то ее слабо забирает, – раздумчиво проговорила Светка, подозрительно присматриваясь к санитарке. А та вдруг всхлипнула, лицо ее жалобно скривилось, и она запричитала слезливо и бессвязно:

– Ой, девоньки... ой жизня моя... а мужик был черт окаянный... а бил как... а черт его забрал запойного... ой, девоньки... ой боюся... придет меня забирать... ой грех мой... ой, девоньки...

– Заткнись! – цыкнула на нее Соболева, обернулась к Кате:

– Наливай еще, убойный!

Та поднесла бабе стакан. Баба его вроде и не заметила, заливалась в три ручья.

– Ой-е-е-ой... вот родилася уродкой, уродкой и живу... и батянька не любил, бил тока... и мамка померла... и никому я не нужная... ой, заберет черт скоро... – Подняла мятое лицо, зло глянула на девчонок:

– Жалеете меня?.. Зря жалеете. Никого жалеть нельзя, потому что никто никого не жалеет, все поедом жрут и измываются... а черт, он за всеми придет... а вас ненавижу всех... хошь убейте меня, как ненавижу... ой, мамоньки, что за жизня – мука одна...

– Пей давай! – велела Светка.

Баба было прищурилась, зыркнула на Светку с пьяной укоризной, попыталась отвести рукою стакан, но Соболева взглянула свирепо, взвизгнула срывающимся голосом:

– Пей, сволота! Забодало твои бредни слушать! И запомни: жалостивых тут нету, просто руки об тебя марать смрадно! Поняла? Пей, пока я не передумала!

От окрика санитарка испуганно вздрогнула, как от удара, приняла двумя ладонями наполненный стакан и вылакала залпом, будто воду. Шумно выдохнула, замерла безжизненно, словно весь воздух и вся оставшаяся жизнь покинули ее разом, и осталась одна пустая безобразная оболочка. Лицо ее потекло, исказилось тупой поволокой, крупное тело обмякло тряским студнем, бессмысленная улыбка повела губы, и баба завалилась боком на кушетку. Девчонки кое-как, втроем, забросили туда же ее ноги, а баба уже храпела сипло, выдыхая то с бульканьем, то со стоном, то с присвистом.

– Наконец-то... – сказала облегченно Светка, подхватила бутылку, в которой еще плескалось, спросила Дашу:

– Будешь? А то ты какая-то сама не в себе. Нет?

Ну как знаешь. – В три глотка она прикончила водку, передохнула, втянула носом воздух:

– Не, эта амеба дохлая не курит, а курить как хочется!

Светка обошла стол, заглянула в ящик, вынула непочатую пачку «Мальборо».

– Видно, законфисковала у кого-то. И зажигалочка есть. – Пошарила в шкафу, выудила сумку, оттуда – кошелек, вытряхнула прямо на стол. – Итого – семьдесят рублей. На пожевать хватит, – потом посерьезнела. – Все. Собрались.

Девчонки вышли. Соболева отомкнула дверь, дальше была маленькая прихожая, где больные встречались с родственниками: чахлый фикус у стены, несколько истертых, крашенных желтой краской и обитых клеенчатым коричневым дерматином стульев, а стены были выкрашены масляной краской в какой-то грязно-желтый цвет.

И запах. В прихожей он чувствовался еще больше, чем внутри: запах несвежего белья, неуюта, казенщины, какой бывает лишь в ветшающих больницах или уж вовсе в гиблых, безнадежных местах, откуда, кажется, и возвращения в наполненную светом жизнь уже нет.

Наконец Соболева справилась и с другим замком, дверь распахнулась. Ночь была душной и влажной, но после замкнутого грязного помещения напоенный ароматами цветочной пыльцы, близкого дождя и недальних полевых трав воздух казался свежим, как родниковая вода, он кружил голову, им невозможно было надышаться вволю, как невозможно надышаться свободой, любовью и жизнью.

Плач котенка услышали все. И в нем слышался такой беспомощный страх, такая безнадежная мольба, что у девчонок мурашки побежали по спинам ледяной изморозью.