Татьяна Шипошина - Звёзды, души и облака

— Девчонки, ура! Живём! — Нинка вытащила из пакета целых две банки килек и полбуханки чёрного хлеба. — Сейчас, сейчас! Сейчас бутербродов наделаю!

И только Нинка натянула на себя одеяло, как вошла медсестра, Лида.

Лида была женщиной доброй, хотя и говорила всегда строго. Никогда врачам о всяких мелочах не докладывала, не то, что другая, сменщица её, Ирина Николаевна. Ирину, кажется, даже сам Ярославцев побаивался.

Лиду мы любили, но это не значит, что можно было так вот прыгать перед ней.

Счастливая всё-таки эта Нинка. Как успела в кровать залезть!

А вошла Лида не одна. С ней — новенькая девчонка, с левой рукой, подвязанной на косынке.

— Ничего себе, у нас новенькие в девять часов приезжают! А врачи как же? — Нинка переходит в наступление, чтоб отвести внимание от тапочек.

— Нинка-Нинка, всё тебе надо больше всех! Она уже десять дней в изоляторе лежит, ждёт, пока справку ей по почте перешлют.

— Какую справку?

А что в доме нет инфекций! Что в контакте ни с кем не была. Они справку забыли дома, а вы же знаете Ярославцева нашего. Придрался, и в изолятор её посадил. А справка сегодня вечером с почтой пришла. Вот я вам и привела её, всё равно завтра Ярославцев справку увидит. Ну что, довольна твоя душенька?

— Так точно, товарищ командир! — сказала Нинка, косясь то ли на новенькую, то ли на кильки в томате.

— Ну ладно, — говорит Лида, — вы тут знакомьтесь, да не забудьте свою гулёну через десять минут закатить.

Лида подошла к выходу на веранду, постучала в стекло:

— Эй, на веранде! У вас десять минут!

Лида ушла, а новенькая так и осталась стоять посреди палаты. Была она не очень высокой, и не очень красивой, но лицо было живым и смышлёным; рыжеватые, густые и волнистые волосы были собранны в низко расположенный хвост. От этих волос, да ещё от подвязанной на цветную косынку руки, вся она казалась как бы чудной — с чудинкой, что ли.

— Здравствуйте…

— Что ты стоишь посреди палаты, иди к нам! — сказала ей Маша.

— Да, к нам иди! Как тебя зовут? — спросила Аська.

— Аня. Аня Кондрашова.

— Ты откуда?

— Из Севастополя.

— А, близко. А что с рукой?

— Остеомиелит.

— Давно?

— Скоро год.

— Операций сколько?

— Ну, вскрывали когда… два раза… и потом ещё одна, в Симферополе делали, в больнице.

— Свищи есть?

— Угу.

— Ну не расстраивайся, тут все такие. Или почти такие. Хорошо, что ты хоть ходячая, и хромать не будешь, и горбатая не будешь. А платья с рукавами — какая ерунда!

— Да я ничего…

— Ничего, привыкнешь. Тебя завтра Наташка в курс дела введёт, расскажет, что у нас ходячие делают.

— А чего завтра? — спросила Наташка, — пошли сегодня, уже Наденьку завозить пора.

Наташке и хотелось, и страшновато было выходить на веранду. Совсем не о новенькой думала она сейчас.

Всё-таки Славик ей нравился, нравился, нравился, и сколько бы она себя не уговаривала, что она выше всего этого, сердечко её ныло, ныло. «Хорошо ещё, что никто не знает, что я Славику записку писала. А если узнают, то скажу, что про уроки с ним хотела поговорить. Да, да, про уроки. Вон, по литературе доклад надо делать. Как всегда — раз ходячая, значит, надо в библиотеку переться, и доклад этот сочинять. Хорошо, что теперь эта Анька есть — завтра пусть сама идёт, умывает всех. Теперь её очередь, пусть помучится с Миронюком! И доклады теперь — пополам!»

— Пошли, — сказала новенькая, — да я знаю, как возить, я же в больнице, на перевязки, всех наших возила. Откуда везти-то надо?

— Пошли.

Наденьку привезли. Лицо её сияло, губы то и дело разъезжались в улыбку, на щеках играл румянец. Можно сказать, что Наденька была счастлива.

— Да, любовь зла! — выразила общее впечатление Нинка, — однако любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Статуэтка, открывалку давай! Сколько можно смотреть на закрытую банку, скажите мне, люди добрые? Анька, иди бутерброды делать, и раздавай всем!

Наташка тоже достала кулёк и вытащила конфеты, как всегда — она покупала разные, всякие карамельки, сосал-ки, а потом идёт, и всем по горсточке насыпает — кому что достанется.

— Ура! Пируем!

И мы пировали. Ведь главное — не что, а как и с кем. Это потом, во взрослой жизни, становится всё важнее и важнее — что! И от этого жизнь теряет свою остроту, становится пресной, как несолёная пища. Ведь я не ела в своей жизни ничего вкуснее этих килек и ничего слаще этих барбарисок.

Да… Кто как, а я свободу люблю. Я из-за этой свободы всю жизнь страдаю, но всё равно — я больше всего на свете свободу люблю.