Марио Льоса: Литума в Андах

– То есть ты хочешь сказать, нужно было найти кого-то, кем пожертвовать?

– Но все это был сплошной обман! – все больше негодовал пеон. – Разве мы после этого не остались без работы? И знаете, что они еще говорят?

– Что?

– Что мы не оказали полного уважения и поэтому вызвали недовольство. Эти говнюки сказали, что мы должны сделать кое-что похлеще. Понимаете?

– Прекрасно понимаю, – прошептал Литума. – Только что может быть хлеще, чем убить Альбиноса, или этого твоего бригадира, или беднягу немого ради каких-то апу, которых никто никогда не видел и никто толком не знает, существуют ли они вообще.

– Да убить это было бы еще ничего, – повысил голос бурильщик, и Литума подумал, что те, что спят в глубине барака, могут проснуться и заставить их замолчать. Или подкрадутся на цыпочках и заткнут бурильщику рот. А его самого за то, что он слышал то, что слышал, отведут к заброшенной шахте и сбросят вниз. – Мало ли людей убивают повсюду? Убить – это самое простое. Теперь это такая же пустяковина, как пойти облегчиться, разве не так? Нет, вовсе не убийство та заноза, что мучит здесь людей. Не меня одного, но и многих других, тех, кто ушел. Не убийство, а совсем другое.

– Что другое? – Литума похолодел.

– Этот вкус во рту. – Бурильщик перешел на шепот: – Он не проходит, сколько ни полощи рот. Я и сейчас его чувствую. На языке, на зубах. И даже в горле. И глубже, чувствую его в желудке. Будто только что перестал жевать.

Окурок обжигал Литуме палец. Он кинул его на пол, растоптал. Он понял, что ему сказал пеон, и не хотел знать больше.

– Так, значит, и это тоже. – Он ловил воздух открытым ртом, никак не мог вдохнуть.

– Даже когда я сплю, не могу от него избавиться, – говорил бурильщик. – Только когда пью. Вот почему я запил, стал алкоголиком. А мне нельзя пить, у меня открылась язва. Я испражняюсь с кровью.

Литума хотел вытащить другую сигарету, но руки дрожали, пачка упала. Он искал ее, шаря в темноте руками по сырому полу, усеянному мелкими камушками и обгорелыми спичками.

– Все в этом участвовали, все, и я тоже, хотя и не хотел, но тоже, – зачастил пеон. – Вот что меня мучит, вот от чего меня мутит – эти куски, которые я глотал.

Литума наконец нащупал пачку. Вытащил две сигареты. Сунул одну в рот, подождал, пока перестанут трястись руки. Зажег спичку, молча протянул раскуренную сигарету лежавшему пеону. Смотрел на тлеющий в темноте огонек, морщась время от времени от вонючего дыма.

– И ко всему прочему я боюсь спать, – снова заговорил бурильщик. – Стал трусом, а раньше ничего не боялся. Но что делать со снами? Если не напьюсь, всю ночь меня душат кошмары.

– Ты видишь себя – как ты ешь своего земляка? Это тебе снится?

– Себя-то я редко вижу во сне, – послушно стал объяснять пеон. – Только их. Как я вырезаю им яички, нарезаю ломтиками, пробую на вкус, будто это лакомство. – Литума почувствовал, что пеон снова скорчился, – видно, у него опять начался приступ тошноты. – А когда вижу себя – еще хуже. Эти двое являются ко мне и прямо руками выдирают мне яйца. И поедают их у меня на глазах. Поэтому уж лучше пить, чем видеть такое. А тут язва, чтоб ее. Да разве это жизнь? Провались все пропадом!

Литума резко поднялся.

– Надеюсь, это у тебя пройдет, приятель. – Он почувствовал головокружение и вынужден был опереться о топчан. – Желаю тебе найти работу там, куда ты идешь. Думаю, тебе будет нелегко. Вряд ли ты все скоро забудешь. И знаешь, что я тебе еще скажу?

– Что?

– Я жалею, что так добивался правды. Лучше бы я остался при своих подозрениях. А теперь я ухожу, а ты поспи. Мне, правда, придется провести ночь под открытым небом, не хочу мешать Томасито. Но я не хочу спать здесь, около тебя и тех пеонов, что там храпят. Не хочу проснуться завтра утром и увидеть твое лицо и разговаривать с тобой как ни в чем не бывало. Пойду на свежий воздух.

Спотыкаясь в темноте, он дошел до двери барака, распахнул ее и вышел наружу. В лицо пахнул ледяной ветер, и как ни был потрясен Литума, он залюбовался великолепным серпом луны и яркими звездами, блистающими в чистом небе над зубчатыми вершинами Анд.