Елена Крюкова - Серафим

РАССТАВАНИЕ ДУШИ С ТЕЛОМ. ИУЛИАНИЯ
Яво в больничку отвезли. Я занемогла.
Кабытдо душу из миня вынули. И сожгли, пепел по ветру развеяли.
Не желала ни исть, ни пить. Кирка в хлеве мычит – я не могу встать, подойтить. Лягла на лавку и ляжу. Старым шобоном прикрылася. Даже по нужде вставать перестала. Перестала выходить вода из миня.
Сначала слыхала крики зверей моих. Котик мяукил громко, громко. Исть просил. Потом мяуки умолкли. Знать, ушел коток. Мышек ловить… пропитанье в чужом дому шукать.
Шурка тожа мякала. Мяк, мяк… и котятки маленьки вторят: мя!.. мя!.. Ну што мя-мя… Я-то ляжу как бревно. Хуже бревна…
Слышу, и Шурчонок примолк мой. Видать, за шкирку котят ухватила – и куды-та перетащила. В место сытное… там, игде – яда…
Яда… Яда… Всяму живому надоть исть…
А я уж – не могла. Ни исть, ни готовить. Все. Отготовилася, мать.
Видеть перестала. Веки не поднимаюцца. Красны пятна перед глазами закрытами. Ляжу и молюся.
А потом и на молитву сил не стало хватать.
Как косой скосило миня.
Как косой… на сенокосе…

Ну ладноть, кошки живучи, они сибе место ново – найдут… А вот собаконька моя!.. как ты-то будишь, родна?.. Стенюшка мой?.. Кто вынесет сахарну косточку, мясца кусманчик?.. А?.. Где ты, собаченька… и не повизгиват…
Молчанье, молчанье стояло в избе. И пахло вкруг миня пустотой, зямлей пахло, я чуяла энто.
Корова да собака, они вить без хозяина, без хозяйки – и помереть могут…

А игде Никитка был?
А Никитки – и след простыл…
Я все ляжала незряча, все звала тихохонько: Никитка!.. Никитка!.. – а ни ответа, ни привета. Никогошеньки…

Ушел Никитка. Или – взяли яво. Энти. Опять. Из детдома…
Ну, думаю, пристроен парнишка… Сыночек наш… Все под присмотром… Правда ж, детскай дом – это ж не дом родной… Как в дому-та яму было с нами хорошо… привольно… ласка наша, радость, еда… Уж так яво мы с батюшкой цаловали-обымали… Солнушко наше…
Заходит мое сонце, бормотала я сибе под нос, заходит, заходит…

Силы терялися. Душа с телом расставалася. Так вот как, думала я, она, душа-та, улетат – тихо да медленно, постяпенно… а я-ти думала – быстренько!.. раз-раз, и крылушки распустила, и порх!..
Не-е-ет, не-е-ет, медленно все… нежно… приуготовлят нас Господь, значитца…

Однажды скрипнула калитка. Ктой-то в дверь избы поторкался. Торк, торк! – а я ляжу молчу. В комок сжалася. Отворять идтить?.. Сил нет. Кончилися.
Поторкалися так, пошоркалися за дверьми – и ушли.
А до миня тольки потом дошло: не взошли в избу потому, што миня заперли – снаружь… Ктой-то ушлай запер, не Серафим, не-е-ет… взяли у няво ключ да замкнули… не догадалися, што я тута, в избе…
Вот и славно. Вот и все легше будит мине помирать.

Вся живность пропала; все живое ушло. А я ищо жива.
Жи-ва-а-а-а-а-а-а…
И выдохну, а вздохнуть-та и не хочу.

Да, все ушло. Все ушли.
Нет! Не все.
Попугайченька мой краснай, Яшка, ах ты, красна рубашка…
Глаза мои закрыты, а он откуда-то спорхнул – и на лицо мине – сел.
Коготочки яво на подбородке своим – чую.
И клювом своем крючкастам – клюк! клюк! – мине брови клюет, волосы клюет, прощацца, значитца… Цалует…
А сил нет уж руками взмахнуть, яво по спинке погладить… яво за грудку красну обнять…
Яшка, грю, Яшка, красна ты моя рубашка, да как жа я люблю тибя, парень мой дорогой, в краснай рубашоночке… хорошенькай такой…

И вижу вроде как зверха откуда-та, с высоты: красна птица сидит, крылья раскрылила, будто б кровищи зверха на рожу мине вылили, али краски масляной, густой, она и застыла, – крылушки раскровянила, распластала, разняла, обняла мое лицо морщинисто, грешно, стару морду мою, коряву, алы крылья широко разлапила, и ими – порх! порх! – взмахнула надо мной беспомощно, прощально… раз, другой… и головеночку набок повернула птица, и застыла.
Красны крылья умолкли; не трепещут.
А я пялюся на красново мово попугая с-под потолка, да и не пойму: откуда ж я на няво гляжу-та?.. што со мной-та стряслося?.. игде я?.. под лампой, под абажуром летаю?.. и зачем я тута?.. и для чево?.. ох, Господи, Господи…
Ляжит краснай попугай. Обнимат миня за мертво лицо.
И сам бездвижнай.
И золотой, с синим ободом, глаз яво – закрыт, подернут плевой сизой.
И я понимаю внезапно, и навсегды: это ж я сама умерла, Господи, это Царствие мине Небесное, это ж я сама ляжу на лавке, вытянулася, кочерьга, под старым шобоном, а красна, любима птица моя мине собою, своем тельцем алам, нежнам, теплам, своеми перышками краснами-малиновами, своем сердечком птичьем, своем клювом кривым как клещи, шаловливам да поцеловнам, лицо мое грешно, глаза мои солены навек закрыла.