Юрий Гальперин - Мост через Лету

— Это еще вилами по воде писано.

Жесткая ладонь музыканта скользнула по моей руке. Ивлев тоже считал, что в нашем деле ничего не поправить. Он так думал, но все-таки был со мной.

— Маше позвони, — чуть хрипло крикнул он, уже отрываясь, уже на бегу. — Чтоб не ждала.

— Думаешь, ждет?

— Пока.

Я стоял, подперев спиной массивную дверь подъезда. Легкий мальчик в белесых застиранных джинсах и свитере убегал в ночь. Светилась люстра на втором этаже. Знакомая тень дрожала за кружевом занавески в узком окне.

На углу Ивлев обернулся и помахал рукой. Я поднялся наверх.

Наша милая женщина сидела в кресле у приемника и курила. Она погасила сигарету, смяла в пепельнице и поднялась навстречу. Она была еще молодая и красивая. И все в ней было просто и как надо. Она обняла и поцеловала меня.

— Как водичка, купальщик? Насморк не заработаешь?

— Все в порядке, мама.

— Молодец. А отец где?

Отец где… где отец? — шумело у меня в голове, отец ей, конечно, был нужен.

— Он сегодня до утра, — сказал я. — Будут всю ночь играть. Сплошной jam session.

Она улыбнулась разочарованно.

— Значит, не придет.

— Утром. Он сказал, что явится утром.

Она прошлась по комнате. Чуть вздернутая верхняя губа ее, красивая и обиженная, дрожала. Сильная женщина моя мать.

Я заметил: все вещи на своих местах. Без меня она занималась уборкой.

— Чем он увлекся опять?

— Сольными вариациями для саксофона в квартире…

— Все как всегда. Потом будет задыхаться.

— Что-то новенькое готовит.

— Я чувствую, готовит, — она криво усмехнулась.

— Это никогда не кончится.

Мы оба понимали: теперь это не могло кончиться. Так не бывает, чтобы само перестало и кончилось.

— Димка на даче у соседей. Я опаздываю на электричку…

— Я провожу.

— Не надо. Возьму такси. А на вокзале меня ждут.

— Значит, ты не сомневалась?

— Ужин не успела приготовить. Отец тебя покормил?

— Конечно. И денег дал.

— Заботливый.

— Что передать ему?

— Ничего, — она помолчала. — Каждый сам по себе.

Она еще что-то сказала. Поцеловала. Она ушла. Хлопнула дверь. Под люстрой в табачном дыму висела ее кривая усмешка.

Я выбежал в коридор: дверь на площадку уже захлопнулась. У меня не было ни денег, ни ужина — два бутерброда от Ивлева. Но я считал: так оно лучше.

Глупо горели лампы. Я кинулся по коридору, нажимая выключатели. Стало темно. Я остановился у окна. В опустелой квартире замерло эхо. Журчала вода в испорченном кране.

Скрипели сквозняки.

Ночь раскинула прозрачные крылья над нашими головами. Мои родители скитались в ночи. Каждый сам по себе в нашей общей беде. И я между ними. Я тоже был сам по себе, только в ином роде.

Маша позвонила в понедельник вечером.

— Ты? — спросила она. — Что делаешь? Телефонный звонок вернул меня от двери, я надевал плащ и не знал, куда идти. Весь день маялся как неприкаянный, ничего толком не выучил, но устал, и мне было все равно куда, лишь бы не сидеть дома.

— Вернулся с порога.

— Купаться, в такой дождь?

— Не знаю… Ты с Ивлевым?

— Я приду.

В квартире таял полумрак. Капли барабанили по жестяному карнизу, брызги залетали в окно. Паркет перед подоконником набух. Отсветы сада зелеными бликами шевелились на стенах. Я присел на столик у зеркала. Дверь отперта. Дождь лил не переставая.

Маша вошла и остановилась, взмахнув сумкой. Она была в светлом платье без рукавов, легком и прозрачном.

— Ты как статуя!

— Не кричи.

— Почему нельзя?

И я ответил шепотом:

— Дождь…

Она смеялась и ждала, когда я освобожу ее от зонта. В другой руке держала мокрые ромашки.

Я налил воды в химическую мензурку, поставил цветы. Маша сидела на кушетке и наблюдала. Потом я стоял у окна, и на рубашку сыпались брызги. Теплый ливень струился с высоты. Вода бежала по глянцевитым листьям. Деревья опустили мокрые ветви, как руки.

Маша сидела, прислонив плечо к жесткому ковру. И я почувствовал, как колют ворсинки, впиваются в загорелую кожу. Едва дыша, я присел рядом, осторожно и легко подсунул ладонь, и пальцы ощутили мягкое тепло.

Мы оба были смущены. Мы молчали. С каждой минутой становилось труднее. Я слышал, как она дышала. Нам было трудно в комнате. Невыносимо. И мы вышли под дождь.

— Зонт не взяла…

Водопад с крыш обрушивался за шиворот. Мы шли обнявшись. Машины шурша катили мимо, объезжали нас. В черном зеркале асфальта плыли красные и белые огни. Мокрый и вечерний мир куда-то спешил. Под фонарями блестела голубая трава.