Юрий Гальперин - Мост через Лету

Пневматические двери захлопнулись. Трамвай покатил к перекрестку, закачался на стрелках. Оба пассажира ехали стоя в разных концах вагона, билетов не брали, друг на друга не смотрели. Но когда за окном во мгле полыхнула голубая вывеска районного отделения милиции, человек с задней площадки решительно повернулся к Фомину, подошел вплотную, достал из внутреннего кармана угловатую книжечку служебного удостоверения, развернул перед носом и приказал строгим голосом: «Следуйте за мной!». На остановке они оба сошли и зашагали в обратную сторону.

«За что меня? В чем дело? По какому праву?» — пустое дело качать права в участке: протестов не последовало — ни одного лишнего слова не услыхали милиционеры от Фомина. Он назвался, сообщил адрес, место работы — обычная формальность, все это они знали — и замолчал. Он не проронил ни слова, когда его бесцеремонно обыскали, вывернули карманы. Огурцы перекочевали на грязный стол дежурного офицера.

— Где хранишь дефициты? — допытывался дежурный.

Но задержанный молчал. Молчал он и дальше.

— Выкладывай по-хорошему. Скажешь, сразу домой пойдешь.

Бывший номенклатурный работник смотрел с интересом на представителей власти, происходившее было ему в новинку.

— Нас огурцы интересуют, — объяснил милицейский начальник, появившийся в дежурке. — Неделю за тобой ходим. Сколько можно!

Но Фомин не повернул головы.

— Отвечай!

Допрашивали долго, может быть, час, и не добились ни слова. Задержанный молчал, словно воды в рот набрал. Наконец уговаривать им надоело. Человек, взявший Фомина в трамвае, поднялся из угла и выбил стул из-под арестанта. Фомин беспомощно растянулся на полу. Он попытался встать, но получил пинок в грудь и откинулся навзничь.

В затылке остро откликнулась боль. А на живот кто-то встал сапогами:

— Говори, падло, у кого сховал закусон? Точный адрес? Фамилии соучастников?

— Не будет вам, — захрипел Фомин. — Я марксист, от меня не добьетесь…

— Так ведь и мы марксисты, — усмехнулся милицейский начальник и сбросил со стола в корзину с мусором пузатый «Капитал».

Фомин кинулся было, но куда там.

Все, что с ним делали нелюди, он и сам не упомнил, разве только как летал от стены к стене, когда устроили ему пятый угол. Стены были голубые, исцарапанные, штукатурка местами отбита. Потом он очнулся в камере: лежал на мокром цементе. Рядом табуретка. Он приподнялся и попробовал сесть, но внутри так заболело, что он медленно сполз на пол.

Милиционеры раздобыли водку, должно быть, прихватили таксистов. Выпили. Закусили остатками добытых огурцов и после перерыва приступили к допросу с новыми силами. Теперь били методично, умело, по нужным местам, чтобы лучше почувствовал, чтобы поменьше следов. И в шепот, слетавший с разбитых губ Фомина, они не вслушивались.

Утром рано к воротам овощебазы подкатила патрульная машина. Сторож отворил ворота и пропустил ее на территорию. Машина проехала через всю базу по разбитой грузовиками дороге к дальнему полуразрушенному пакгаузу. Вышли из нее два милицейских офицера и прапорщик. Под руки держали они, видимо, пьяного, не стоявшего на ногах человека в рваном пиджаке, в грязной рубахе, с опухшим, в кровоподтеках лицом. Четверо скрылись за дверью, качавшейся на одной петле. Шофер остался за рулем.

Из подвала послышались выкрики, шум, удары. Милиционеры выбежали из склада, сели в машину, громко захлопнули дверцы. Патрульный автомобиль развернулся, дал газ и выскочил за ворота на пригородное шоссе.

Один, в тишине, Фомин долго лежал, собирая силы. Наконец, он мучительно медленно, с трудом, приподнялся и тупо посмотрел на опрокинутую кадку, пролитый рассол, втоптанные в грязь гнилые огурцы. Усталые милиционеры не поленились. Ломать — не строить.

— Хватит с меня…

Фомин верил, что в «Капитале» есть ответ. Но «Капитала» у него не было. И никакой правильной закуски. Он был последний марксист — не оста лось ни одного человека, кто мог бы его понять.

Двигаясь осторожно, стараясь не упасть в зловонную лужу лицом, едва переставляя ноги, он приблизился, нагнулся и, пересиливая боль в боку, в груди, в низу живота и в голове, подкатил бочку к окну, поставил на попа. Потом, цепляясь за стену, ломая ногти, влез на кадку. Она зашаталась, затрещала под тяжестью. Фомин вытащил из брюк тонкий ремешок суданской кожи и дотянулся — закрепил его за железный крюк, когда-то державший массивную решетку окна. Петля получилась тесная, и он с трудом просунул лобастую голову. Мягкая кожа ласково обхватила шею.