Нина Воронель - Ведьма и парашютист

Незнакомый голос опять зазвенел ложечкой о стакан, но не раздраженно, нет, совсем не раздраженно! - просто зазвенел ложечкой о стакан:

- Все-таки выходит - рабство.

Она быстро перебила:

- Рабство, не рабство - неважно! Согласны вы или нет?

Голос медлил с ответом, плавно помешивая ложечкой в стакане и уж, конечно, оббегая жадным мужским взглядом по всем изгибам статного тела дочери - Отто, и не видя, чувствовал этот липкий, внимательный взгляд. Когда Инге приходила домой после своих городских поездок, от нее так и шибало электрическим зарядом скопившихся на ее коже мужских вожделений. Налюбовавшись всласть, Голос сказал:

- Конечно, не согласен. Но у меня как бы нет другого выхода.

Она опять засмеялась:

- Вот и отлично!

Холодная рука стиснула сердце Отто, и оно на миг остановилось, чтобы вернуться к жизни с лихорадочным ускорением. За стеной опять зазвенела посуда, на этот раз прозрачно - стаканы и блюдца о серебряный поднос, динь-динь! За ними более сурово - ложечки и ножи, дон-дон! Скрипнул отставленный стул - пора было удирать. Отто сейчас только не хватало, чтобы дочь застукала его под своей дверью. Но не мог же он уехать, так и не узнав, останется ли она в комнате парашютиста на ночь или уйдет к себе.

Он осторожно вырулил по узкой наклонной дорожке вниз, в парадную столовую, откуда начинался подземный туннель. Звуки из комнаты сюда не доносились, но пока Отто переводил дыхание, в коридоре невидимо отворилась дверь и опять звякнула посуда на подносе, теперь уже совсем близко. Отто затаился в полутьме за спиной рыцаря в стальной кольчуге. Он даже закрыл глаза, как делал в детстве, когда играл с бонной в прятки.

- А теперь выпейте лекарство и спите! - скомандовала наверху дочь. - Мне нужен здоровый сильный работник.

- Раб, - поправил ее Голос, и оба засмеялись. Похоже, между ними было полное согласие.

"Сердце красавицы склонно к измене и к перемене, как ветер мая!" - мелодия прицепилась, как верблюжья колючка, и невозможно было от нее отвязаться.

"...и к перемене, и к перемене, как ве-е-е-тер мая!"

Ури уже не мог вспомнить, сколько раз он повторил эти игривые слова, а желтая струя, истекающая из него в старинный фаянсовый унитаз, все не иссякала. Унитаз был украшен по ободку алыми розочками в симметричных розетках зеленых листьев, такими же розочками, только чуть-чуть покрупней, было усыпано дно огромной фаянсовой ванны, возвышающейся в углу на изогнутых бронзовых ножках с растопыренными стальными когтями.

Стрелки фаянсовых, пестрящих розочками часов показывали девять двадцать. Но никак не утра - за высоким окном, задернутым ситцевой в розочках же занавеской, царила непроглядная тьма. По всему выходило, что он проспал почти полные сутки - просто чудо, что его мочевой пузырь не лопнул где-то на пути к выздоровлению. Потому что он, кажется, выздоровел - в голове было ясно и пусто, в груди не клокотала мокрота, боль в ноге была лишь слабым намеком, а не болью. И было весело, особенно после стакана зеленого едкого пойла, которое он, проcнувшись, обнаружил на тумбочке и выпил без раздумий - так ему было велено в записке, подсунутой под стакан.

Ури спустил воду и поток забурлил в воронке унитаза в безошибочном ритме арии герцога - "Пусть же смеются, пусть увлекают!".

"Но изменяю им раньше я! Да-да! Да-да - им ра-а-а-ньше-е-е-е я!" - пропел Ури под аккомпанемент потока и сам себе не поверил. Он ли это? Когда это он пел последний раз?

На чуть теплой батарее было приготовлено черное, в тон халата, махровое полотенце - если его и взяли в рабство, то это было, пожалуй, вполне комфортабельное рабство. Черт-те что - вместе с выздоровлением на Ури накатило совершенно непривычное, он бы даже сказал - непотребное, - благодушие, настолько непривычное, что оно ощущалось неуютным, как чужеродное тело. Он благодушно сбросил чужой халат и, благодушно топча ногами разбросанные по дну ванны розочки, принял душ, а затем благодушно влез в свои джинсы, которые нашел аккуратно сложенными в ногах кровати.

Почему-то все время пелось и даже пританцовывалось.

"Тат-та-та! Та-та! Та-та!" - пропел Ури, в ритме вальса выскальзывая в коридор и зажигая свет. В коридоре музейно пахло мастикой и тускло поблескивал натертый паркетный пол, слегка похожий на тот, что был в зале школы для бальных танцев, которую Ури нехотя посещал в ранней юности по настоянию матери. Бедная Клара, черт бы ее побрал, всегда стремилась привить своему непослушному сыну основы европейской культуры.