Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания

Он взял под руку Наталью, отвел подальше.

— Ты — полная дура или прикидываешься?

— Как ты смеешь?.. — Наталья гневно выдернула руку. — Мальчишка с монтекристо…

— Вот теперь мое монтекристо, — он похлопал по деревянной коробке маузера. — Подарен лично Феликсом Эдмундовичем Дзержинским вместе со значком Почетного чекиста.

— Поздравляю, — криво усмехнулась Наталья. — И это обстоятельство, ты полагаешь, дает тебе право срывать важнейшее решение Центрального Комитета нашей партии?

— Решение одно: ликвидировать крестьянство, как класс мелких собственников. А мы, чекисты, санитары. Мы разгребаем дерьмо, которое мешает стране двигаться вперед, к построению социализма в одной стране. Пока вы им рассказываете сказки о том, как лодыри да пьяницы вольготно будут жить в сельскохозяйственных поселениях, мы уже разработали план, чтобы ваши сказки стали былью наоборот.

— Что значит — сказка наоборот? Болтун…

— А то, что они никогда не получат паспортов. Они вечно будут гнить в своих серых избах, получая начальное образование вроде церковно-приходского училища. И с них этого хватит. Их дело горбатить спины за никому неведомые трудодни. Не деньги, заметь, не плата натурой, а нечто неосязаемое, настолько неосязаемое, что на него нельзя купить и коробка спичек.

— Ты хочешь вернуть рабство?

— Я ничего не хочу. Нет, неверно. Я хочу, чтобы обошлось без стрельбы, понимаешь? И тут уж все зависит от тебя, сестрица. От твоего уменья морочить людям головы.

— А я не понимаю, не понимаю!.. — закричала вдруг Наталья, колотя маленьким кулачком в грудь брата. — Я решительно ничего не понимаю! Ты — провокатор, Павел?… Провокатор?..

— До чего же у тебя удобная позиция, — вздохнул Павел. — Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не хочу понимать. А на севере тем временем строят концлагеря с колючей проволокой, вышками, вооруженной охраной и правом бессудного расстрела.

— Для… Для интеллигенции?

— В том числе. Но в основном — для кулаков и подкулачников. И я туда сегодня отправлю первую партию, для чего и прибыл.

— Только сельский сход может определить, кого следует считать кулаком-эксплуататором, Павел. Только сход, и никто более.

— Ошибаешься. Эти списки уже составлены нашими людьми в районе. Вот они, — он похлопал себя по карману кожаной куртки. — И я буду поступать согласно полученным нами сигналам, без всяких там свояков, братанов, сестер и добрых соседей. И поэтому собери актив в сельсовете, Кузьма тебе поможет. А я поставлю караул у дверей, пока не выполню свою задачу.

— Но…

— Все. Кончен разговор. Исполняй решение НКВД в первую очередь, как то и положено.

— Я…

— А ты тем временем будешь избирать правление колхоза открытым большинством голосов.

— Но это же произвол…

— Произвол, произвол. Мусорщики и занимаются произволом, чтобы партия всегда оставалась безгрешной. Иди и морочь им головы, ты в этом с детства поднаторела.

И Наталья пошла. Пошла, с ужасом понимая, что с машиной уничтожения сельской общины спорить бессмысленно. И — опасно. Очень опасно. Последнее ощущение тихо шевелилось в ее душе, и она боялась признаться, что этот унизительный страх уже закопошился в ней.

Павел поставил часового у дверей избы, где заседал актив. А пока этот актив под руководством Натальи с горящими глазами вырабатывал основы будущей колхозной жизни, чекисты Павла на конфискованных подводах вывезли семнадцать семейств, которые числились кулаками и подкулачниками в списках НКВД. С собой им разрешалось брать только смену носильного белья да одежду на каждого ребенка. Их отвезли на станцию и погрузили в телячьи теплушки, в которых не было даже нар. И — увезли. Навсегда.

В отрицание.

Захватив власть, большевики национализировали помещичьи и монастырские земли и передали их крестьянам, надеясь склонить их на свою сторону. Однако гражданская война, на которой, как известно, «белые пришли — грабють, красные пришли — тоже грабють», не способствовала освоению этих земель. Мужиков и лошадей мобилизовывали обе воюющие армии, не хватало рабочих рук, семян, инвентаря, скота. Земля, столь щедро пожертвованная большевиками без выкупа, зарастала сорняками, корни которых срослись в такую сеть, что их и пара волов не брала.

А главное в том было, что крестьянство перестало верить большевикам с их земным раем после дождичка в четверг. И сеяло теперь с расчетом, чтобы семью прокормить да на семена припрятать так, чтоб никто не нашел. Ни в кожаных куртках, ни с красными околышами, ни соседи за плетнем. Да порука в семье, что ни за что не скажут, где зерно, даже если наган матери в лоб уткнется. Помереть от голода куда страшнее, чем от пули.