Анатолий Иванов - Повитель

Опасаясь, что Григорий захлопнет дверь, он, повизгивая, как щенок, из последних сил пытался приоткрыть ее. Щель на какую-то секунду сделалась пошире, и Зеркалов просунул в нее голову.

— Григорий Петрович… Григорий Петрович… Что делаешь?! — захрипел Зеркалов, дергаясь всем телом, царапая снаружи дверь и стену дома.

Григорий Бородин и сам не сознавал, что делает. Бросив обрез, упершись ногой в косяк, он молча, крепко сжав подрагивающие губы, обеими руками тянул к себе дверь, все сильнее и сильнее, пока не захрустели кости.

Потом Бородин распахнул дверь, заволок обмякшее тело Зеркалова в комнату, закинул дверь на крючок и опустился в полутьме на колени возле трупа, мелко и торопливо закрестился, что-то невнятно шепча неповинующимися губами.

Весь день труп Терентия Зеркалова пролежал в темном и сыром подвале под огромной опрокинутой кадкой, которую Аниска приготовила для солонины. А следующей ночью Григорий, засунув маленькое, хлипкое тело в мешок, отнес его на берег озера, прикрутил к ногам проволокой пудовый камень и столкнул со скалы в воду.

Несколько дней спустя, когда Аниска копалась на огороде, достал кадку, разбил ее, а обломки сжег в печке.

Пожар причинил много вреда локтинской артели. Дотла сгорели два амбара, общественный коровник вместе со скотом, конюшня, дома Андрея Веселова, Тихона Ракитина и еще некоторых колхозников.

— Теперь — труба колхозу, — сказал однажды Григорий Аниске, когда они поехали на луг сметывать в стога накошенное сено. — Куда они без скота?! Люди после пожара сыпют из колхоза, как горох из порванного мешка. Может, бог даст, на будущий год и запашем опять свои земли…

— Зеркалов, говорят, поджег-то…

— Ишь ты, все знаешь! Может, сама видела?

— Не видела… Ты ведь бегал на пожар, не я…

Григорий бросил на нее тревожный взгляд. Но жена спокойно лежала позади него в телеге, высматривая что-то в безоблачном небе. Сказала она это, очевидно, просто так.

— И еще говорят: Андрей стрелял в Зеркалова, ранил его смертельно, — продолжала Аниска.

— Ага, все подробности людям известны, — насмешливо буркнул Григорий.

— Ну, да… Федот Артюхин звонит по селу… Говорит, значит: теперь бояться нечего. Андрей Терешке Зеркалову всадил пулю в самое пузо. Уполз он в лес, да и подох там…

— Ну! И верят ему люди?

— А как же… Верь не верь, но ведь затихло после того… А по деревням, сказывают, поарестовали многих, что вместе с Терентием… — начала было Аниска, но Григорий перебил ее, сказал упрямо, со злостью:

— Федот — дурак. Агитатор с него за колхоз — такой же. Кто его слушать будет…

И примерно через час, когда Аниска давно забыла об этом разговоре, Григорий еще раз вдруг заявил:

— Теперь за колхоз агитируй не агитируй — все зря!

А еще через некоторое время проговорил угрожающе:

— Ты, вижу, брехню всякую слушаешь, трешься черт знает меж кого. С теперешнего дня чтоб из дому ни шагу, потому нечего… Послушаешь еще у меня Федота или кого… на себя пеняй.

Однако колхоз не развалился. В тот же год, еще до снега, отстроили новый скотный двор. Сам Веселов с утра до вечера таскал сырые желтоватые сосновые бревна, показывая пример остальным. Потом уже зимой начали артелью строить дома погоревшим колхозникам. К февралю у всех, кроме председателя, было новое жилье. Первым делом в нем клали печи, а затем уж штукатурили изнутри и белили. Покраску полов оставляли на лето.

Потом быстро, в несколько дней, построили дом и Веселову.

— Смотри-ка! Будто из-под земли избы вырастают! — изумленно покачивал головой Игнат Исаев.

— Миром-то дом поставить — нагнуться да выпрямиться… — рассуждал Кузьма Разинкин. — Чего же тут хитрого? Это в одиночку когда строишься — все жилы надорвешь, потом захлебнешься…

Иные уже поговаривали так:

— А может, оно и вообще в колхозе…

— Чего, чего?

— Ну, как с домами… На своей полосе-то я день и ночь гнусь. А в артели — работа спорей и гулять веселей.

— Так иди, записывайся к Веселову, чем язык трепать при людях.

— Ишь ты, скорый какой. Тут все-таки поразмыслить надо…

И люди размышляли. А поразмыслив, по одному вступали в колхоз.

Григорий настороженно прислушивался к таким разговорам, иногда отваживался вставить: «В колхозе — кто смел, тот два съел. А коль робок да неудал — и одного не достал…» Или: «Из общей колоды свиньи жрут только. Попотел на полосе, зато все, что бог дал, — твое…»