Анатолий Иванов - Повитель

Но Григория почему-то даже единоличники не слушали, поддерживали разговор с ним неохотно и старались как можно быстрей разойтись.

Весной Григорий понял, что напрасно мечтал о бывших своих землях. И по мере того как подсыхали пашни, Бородин мрачнел.

— Черт, ведь опять на камнях сеять придется! Хоть бы лошаденку еще одну — все побольше расковырял бы… Дернуло меня продать коня, про раскулачивание не слышно что-то. Постращали только разговорами.

Поехал по окрестным деревням присмотреть коня, избегая на всякий случай того села, где встретился с Зеркаловым. Знал: купить сейчас лошадь — дело трудное. Разве только у какого-нибудь конокрада. И, осторожно выпытывая у мужиков-единоличников, нашел, кого искал. Но конокрад заломил такую цену, что у Григория екнуло в животе.

Он еще поездил по селам, но безуспешно. Снова отыскал прежнего конокрада.

— Конь-то хоть издалека?

— Может, сблизи… Главное, хозяин уже не объявится.

— Как?

— Он путешествовать уехал, — усмехнулся конокрад.

Еще поколебавшись, Бородин решился. Но тут его ждал новый удар.

Конокрад, взяв пачку денег, полученную когда-то Григорием от Зеркалова, послюнявил толстый палец и начал пересчитывать. Потом вдруг выхватил из пачки одну бумажку, посмотрел на свет… Вытащил вторую, третью… И бросил все деньги прямо в лицо Григорию со словами:

— Поищи дураков в другом месте.

— Ты… ты чего?

— Фальшивые деньги… С ними в нужник разве. Да и то… жесткие больно. А конь хоть краденый, да настоящий… Понял?

Случись сейчас чудо, появись Зеркалов — Бородин обрадовался бы. Принародно, не остерегаясь людей, Григорий схватил бы его намертво за горло, как Лопатина когда-то.

Снова пришлось Бородину пахать, сеять, косить и молотить на одной лошаденке.

С каждым месяцем все меньше насчитывалось в Локтях единоличников. Вот уж их осталось, кроме Григория, три человека — Игнат Исаев, Кузьма Разинкин да Демьян Сухов. Собравшись вместе, они что-то горячо обсуждали, ругали кого-то.

Но теперь Григорий не подходил к ним, не вмешивался в споры.

Однажды утром жители Локтей увидели шагающего к конторе Гаврилу Разинкина. Увидели, пожалуй, впервые после того, как он вернулся из тюрьмы, потому что Гаврила никуда не выходил из дома. И сейчас, шагая по улице, сутулился, смотрел в землю, ежился от взглядов встречных колхозников.

Зайдя в контору, он сказал Андрею Веселову:

— Мне одно только слово…

— Говори.

— Поскольку я служил… и сидел… В общем, в колхоз прошусь. Трудом хочу загладить все. А поскольку служил… знаю, не доверяете… хоть временно примите, с испытательным сроком… Отец-то не хочет, так мне что!

Через минуту Гаврила сидел за шатающимся дощатым столом и писал заявление в колхоз.

Отец Гаврилы словно ждал примера сына. На другой же день он побежал к Демьяну Сухову. Через четверть часа они, оба пропахшие потом и вонючим самосадом, сидели в конторе за тем же столом, выводя каракули на тетрадных листках. Игнат Исаев помедлил недели три, походил в одиночестве по своей полосе и остановил однажды на улице Андрея:

— Федот — не пророк, да видно, и в самом деле за большаками жизнь-то, поскольку народ за вами. Али не примете меня теперь в колхоз?

— Почему же не принять? — улыбнулся Веселов. — Мы с радостью, если ты увидел выгоду и с открытым сердцем к нам.

— Кто его знает, Андрей, — чистосердечно признался Игнат. — Оно то открывается, то закрывается. Но ты будь спокоен, я уж говорил как-то, что с пакостью в душе и дня не жил. Закроется — сразу скажу тебе.

Окончательно стало ясно Григорию, что все мечты его о собственном крепком хозяйстве, все думы, все планы ничего не стоят. А ведь жить-то надо. Но как теперь жить?

Ломая голову такими думами, сжав губы, Григорий как-то выжидающе поглядывал на Аниску, будто она вдруг обернется и разом ответит на все его вопросы. Не дождавшись, стал спрашивать ее:

— Что же дальше делать будем?

— Тебе видней… — тихо отвечала она.

Это приводило его в бешенство.

— Видней, видней!.. Скрипишь, как ставня на ветру. Одним звуком…

И сам понимал: не на Аниску злится — на себя, на свое бессилие и растерянность перед чем-то огромным, тяжелым, надвигающимся все ближе…

Однажды Аниска робко проговорила:

— Мои мысли ты давно знаешь… Я бы в колхоз вступила…

— Та-ак… Дура, — спокойно объявил Григорий, сам удивляясь, что Анискины слова не вызывают в нем, как прежде, ни злости, ни раздражения. Он помедлил, но ничего более обидного придумать не мог и повторил: — Дура и есть…