Уильям Бойд - Нутро любого человека

Проходя в поисках автобусной остановки мимо маленького bistro du coin [49] Угловое бистро ( франц .) — Прим. пер. , я заглянул внутрь и увидел сидящего с газетой и стаканом „пастис“ Полковника. Повинуясь порыву, вошел в бистро, потребовал пива и, как бы случайно, уселся за соседний с ним столик. Вблизи он выглядит намного старше Анны — думаю, ему за пятьдесят. Одежда сильно поношенная, но чистая, на нем желтый галстук-бабочка, из нагрудного кармана высовывается такого же цвета носовой платок. Щеголь, стало быть. У него усики с подкрученными кверху концами, скорее седые, чем черные, — как и волосы, набриолиненные и зачесанные назад, без пробора. Он встал, чтобы вернуть газету на полку, а я подошел, чтобы взять ее. Шапки всех газет сообщали о болезни Пуанкаре [50] Тогдашний премьер-министр Франции. .

— Как грустно болеть в такой прекрасный день, — сказал я по-французски.

Он взглянул на меня, улыбнулся, — естественно, не узнал. Я почувствовал себя неловко, сообразив вдруг, что несколько десятков раз занимался любовью с его женой, вставлял ей: мне хотелось выпалить это, — что оба мы, каждый по-своему, заботимся об Анне, что делим ее, — сказать обо всех моих чаевых, которые помогали жить и ему, — как будто это делало нас чем-то вроде добрых знакомых.

Он произнес нечто о том, что Пуанкаре так или иначе дряхлый старик, я не понял, — французский Полковника был скорострельным, разговорным, в сущности, безупречным.

Мы вернулись к нашим столикам и завели довольно бессвязный разговор. Он догадался, что я англичанин, сказал Полковник, по моему выговору, и добавил, с вежливостью, присущей всем французам, что я замечательно говорю на их языке. Я попробовал слегка прощупать его, сказал, что по-моему и в его речи присутствует легкий акцент. Это его удивило: он парижанин, родился и вырос здесь, заявил он. Я перевел разговор на статью о мятежах коммунистов в Германии, сказал, что им следовало бы пустить в ход армию, и заодно уж спросил о его военном опыте. Он сказал, что в 1914-м пытался записаться в добровольцы, но его не взяли — плохие легкие. Я купил ему выпивку и узнал о нем еще кое-что: он был коммивояжером, однако фирма его обанкротилась и с тех пор… он посмотрел на часы, сказал, что должен идти, пожал мне руку и удалился. Выходит, никакой он не полковник Белой армии.

Пока меня не было, мама заново перекрасила стены моих комнат, куда-то засунув при этом половину книг. „О нет, дорогой, я к твоим книгам и не прикасалась, — говорит она. — Может быть, их маляр украл?“. Я нашел их в кладовке, — к тому же она повесила мою Мари Лорансен в уборной внизу. Вернул ее на место. А еще у нас теперь новый автомобиль, „Форд“.

Утром сходил в „Спраймонт и Дру“ и за завтраком в мясном ресторанчике Родерик обрушил на меня новость: им придется отложить публикацию „Воображенья человека“ до весны 1930-го. Издательский план слишком насыщен, в работе чересчур много авторов — неуклюжие извинения в этом роде. Это так досаждает: я чувствую себя в подвешенном состоянии — писатель, но не настоящий писатель, настоящим становишься только после физического появления книги, которую можно подержать в руках, купить в книжном магазине. Родерик говорит, что мои парижские статьи ему очень понравились — возможно, если бы я написал еще несколько, их можно было б собрать под твердой обложкой.

— А как насчет романа? — спросил я.

— Ну, мы, э-э, романы, конечно, любим… — его осторожность говорила сама за себя. — Хотя, должен сказать, я никогда не считал тебя романистом.

— А кем ты меня считал, Родерик?

— Чрезвычайно одаренным писателем, который может в любой момент усесться за роман. — Обходительность уже вернулась к нему целиком и полностью.

Мне кажется, скепсис Родерика служит для меня настоящим источником вдохновения. Я напишу роман, пока буду дожидаться публикации „ВЧ“. Расскажу в нем о молодом писателе, живущем в Париже, о его отношениях с красивой, но старшей его годами русской проституткой и о таинственном „Полковнике“, которого она называет своим мужем. А название?

Выхожу в Южном Кенсингтоне из подземки, и кто же там стоит на посту? — Джозеф Даркер. Оба мы радуемся, увидев друг друга, — обмениваемся теплыми рукопожатиями, вспоминаем великие дни Всеобщей стачки. Даркер говорит, что у него уже двое детей и приглашает меня на чай — живет он все там же, в Баттерси.

Даркер чувствует себя в моем обществе совершенно привольно, а вот его жена, Тильда, очень конфузится, так мне, во всяком случае, кажется. Это началось с первой же минуты знакомства да так и продолжалось. Она все время извиняется: за качество чая, за шумливость детей, за состояние садика позади дома. Мальчика назвали Эдуардом — „В честь принца Уэльского“, девочку — Этель. Мы сидим в шезлонгах посреди садика, без пиджаков, наблюдаем за ковыляющими, совсем недавно начавшими ходить детьми. Солнце пригревает, желудок мой наполнен кексом с цукатами и орехами, и я чувствую, как на меня снисходит покой пригорода. Может быть, так и следует жить? Скромный дом, надежная работа, жена, дети. А вся эта бессмысленная борьба, честолюбивые притязания…