Уильям Бойд - Нутро любого человека

Позавтракал жаренными бананами и бутылкой по-настоящему холодного пива „Стар“ — довольно вкусно.

После полудня над нами прошли три МИГ-а нигерийских ВВС — очень, очень низко. Матильда с презрением махнула рукой в их сторону. „Видите, — сказала она, — их уже никто не боится“.

Позже. Ближе к вечеру вернулся Симеон. Дом его родителей ограблен дочиста, вынесено все, но он еще стоит. Семья Симеона продолжает, впрочем, прятаться в буше, не питая никакого доверия к обеим армиям. От Исаака ни слуху, ни духу, однако Симеона это, похоже, не тревожит. В буше полным-полно дезертиров из биафрийской армии, говорит он, и Исаак где-то с ними, живой и невредимый. Он странно оживлен — полагаю, мы можем сказать, что миссия наша так или иначе завершена. Завтра отправимся назад, в У. К. Икири. Матильда просит подбросить ее до Бенина: ее уже мутит от скудости заработков в отеле „Развязка“.

Исаак вернулся с войны. Я вышел, чтобы позавтракать, на веранду — и вот он, сияющий, в шортах защитного цвета и в белой футболке. Похудел, голова обрита, но, по-видимому, ничего более страшного ему испытать не пришлось. Дезертировать он смог только за неделю до окончания войны, поскольку служил в частях, охранявших взлетно-посадочную полосу в Ули, куда прилетали самолеты с припасами. Когда Федеральная армия подошла уже близко, Исаака отправили на передний край круговой обороны, выдав ему ручную гранату и пять патронов (как часовому ему полагался только один патрон). А оказавшись в буше, он стянул с себя форму, забросил подальше винтовку и пошел на юг, к дому.

Война, по его словам, закончилась столь быстро потому, что главу духовидцев казнили за совершение „искупительного убийства“ (так выразился Исаак). Все биафрийские командиры целиком и полностью полагались на советы духовидцев и так называемых пророков — ни один из армейских приказов или распоряжений не отдавался без их одобрения, — и когда главу этой секты казнили, офицеры южного фронта попросту отказались воевать. А изнуренные биафрийские солдаты, видя, как пали духом офицеры, начали разбегаться, оставляя позиции оголенными. И нигерийская армия с пением, размахивая оружием, заняла их. Еще один хороший день полковника Джека, не сомневаюсь.

Шестьдесят четыре. День моего рождения прошел в полной и приятной безвестности. Только Сушеный Кокос слегка подпортил его, напомнив всем, кто присутствовал на собрании нашего отделения, что под конец следующего учебного года я покину колледж и для курса Английского романа потребуется новый лектор. „Дорогой Логан, увы, уходит на покой. Мы лишаемся нашего оксфордца“. Последовало бормотание, выражавшее сожаления и поздравления. Поли бросила на меня отчасти шокированный взгляд: не думаю, что она когда-либо видела во мне человека, который вот-вот выйдет на пенсию по старости. Должен сказать, выгляжу я неплохо — загар мне к лицу, а поскольку пью я теперь только пиво — ну, большую часть времени, — то округлился и раздался в талии.

Сегодня прошел после полудня с Кваку обычные девять лунок, сказал ему, что в следующем году должен буду оставить колледж, и неопределенно поинтересовался, существуют ли у меня шансы отыскать здесь другую работу. Он откровенно ответил, что, на его взгляд, это почти невозможно — вы лишитесь дома, сказал он, и получите четверть годового жалования. Вам надо бы съездить в Ибадан, это по меньшей мере, а то и в Лагос.

По какой-то причине, мне не хочется покидать Африку, — я свыкся со здешней жизнью, она мне нравится, — а Британия и Европа кажутся теперь странно враждебными. Но я понимаю, что для 65-летнего англичанина, закончившего Оксфорд со степенью третьего класса, перспективы найти в этой стране работу наверняка скудны. Значит, никуда не денешься — назад в Лондон, на Тарпентин-лейн, — посмотрим какого рода жизнь смогу я обеспечить себе, скребя пером.

Поплавал в клубном бассейне и вернулся на Данфодио-роуд, ощущая, как солнце припекает мою непокрытую голову. Открыл бутылку „Стар“, посидел, попивая пиво, на веранде. Потом сошел в сад, побродил по его периметру, трогая ладонью деревья — казуарины, гуайяву, хлопчатное дерево, аллигаторову грушу, красный жасмин, — как будто эти последние прикосновения, эти летучие ласки, были своего рода прощанием с ними, с моими деревьями, с моей африканской жизнью. Слух мой полнился металлическим стрекотом цикад, от легкого ветерка над обесцветившейся травой вставал запах пыли. Я прислонился лбом к стволу дынного дерева и закрыл глаза, и тут услышал, как Годспид, мой садовник, встревожено спрашивает: „Сар — с вами все хорошо?“. Нет, захотелось сказать мне: боюсь все хорошо со мной никогда уже не будет.