Уильям Бойд - Нутро любого человека

Бен Липинг понимал, что возраст Мориса Липинга (ему было двадцать три года) и его неопытность требуют, чтобы рядом с ним находился помощник директора галереи — человек более зрелый, к которому Морис питал бы полное доверие и, что не менее важно, на которого мог бы положиться и сам Бен Липинг. ЛМС, к тому времени уже окончательно поправившийся и опубликовавший свою повесть, был очевидным выбором.

Так и случилось, что в конце 1950-го Бен Липинг предложил ему пост помощника директора „Липинг и сын“ с жалованием в 5000 долларов в год. Истинное назначение ЛМС состояло в том, чтобы присматривать за Морисом и направлять его. ЛМС долго уговаривать не пришлось: он запер квартиру на Тарпентин-лейн и в марте 1951-го отплыл в Нью-Йорк.

Прибыв туда, он провел несколько дней в отеле, а затем снял квартиру на восточной 47-й улице, между Первой и Второй авеню (то был первый из множества нью-йоркских адресов, по которым ему предстояло жить в пору этого бродяжьего существования). Район был не из самых приятных, но обладал тем удобством, что квартира находилась в двадцати минутах ходьбы от галереи.

Он и Морис начали основательно и методично прочесывать все уже завоевавшие признание новые галереи Нью-Йорка, равно как и галереи кооперативные, выставлявшие работы молодых художников. Для осуществления начальных приобретений Бен Липинг предоставил им закупочный фонд в 25 000 долларов — эти деньги были выручены за проданных, наконец, Миро Передеса (причем Миро ЛМС принес ему около 9 000).

Примерно через два месяца после приезда в Нью-Йорк ЛМС познакомился на одной из вечеринок с состоявшей в разводе женщиной по имени Аланна Рул, работавшей в юридическом отделе Эн-би-си. У нее было две маленьких дочери, Арлен (восьми лет) и Гейл (четырех). ЛМС стал появляться с Аланной в обществе. Их роман начался, — совершенный выбор времени, как всегда говорил ЛМС, — 4 июля 1951 года.

Первая запись в нью-йоркском дневнике датируется сентябрем того же года.

Итак, я здесь, в Нью-Йорке — снова пишу, снова работаю, снова трахаюсь, снова живу. Я решил возобновить дневник главным образом потому, что Морис внушает мне все большую тревогу, и я нуждаюсь в каких-то памятных записях относительно его поведения и поступков. Бен доверяет ему абсолютно, а я начинаю гадать — не зря ли. Я нахожу также, что вкусы Мориса имеют причудливый, если не опасный уклон. Мы постоянно спорим о том, что хорошо, а что плохо и каких художников нам следует опекать. Морис и эта галерея внушают мне мрачные предчувствия, вот я и хочу иметь под рукой все факты, какие смогу, и в хорошо задокументированном виде.

К примеру: утром я всегда прихожу сюда первым, даже раньше, чем Хельма (наша секретарша). Морис, как правило, появляется лишь после второго завтрака. Вся моя, согласованная с Беном, стратегия состоит в том, чтобы со всевозможной прозорливостью осуществлять добавления к нашим основным европейским запасам, не особенно заботясь о сенсационности приобретений. Город полон галерей и кооперативов — „Майерс“ и „де Нэйджи“, „Фелзер“, „Лоннеган“, „Парсонс“, „Иган“ — вот самые очевидные наши соперники. Репутации вспыхивают и угасают, просуществовав всего несколько недель, и нам необходима уверенность, что всякий, кого мы выставляем — с учетом нашей-то родословной и облекающего нас ореола парижской славы, — более-менее крепко стоит на ногах. Морис — если говорить прямо, к его обаянию это никакого отношения не имеет, — насколько я способен судить, эстетических воззрений не имеет. Все выглядит так, точно он руководствуется собственной прихотью — или, что еще хуже, прихотью последнего человека, с каким он переговорил. Любое предложение Гринберга [164] Клемент Гринберг (1909–1994). Самый влиятельный художественный критик той поры, которому ставилось в заслугу „открытие“ Джексона Поллока. принимается им без какой-либо критики. Я то и дело повторяю ему: не надо заскакивать в битком набитый, уже уходящий со станции поезд, давай поищем наш собственный, с множеством свободных мест, мы там хоть ноги спокойно вытянуть сможем. Не слушает — готов запрыгнуть в любой проезжающий мимо грузовик, лишь бы в том оркестр играл.

И все же, эти утра в галерее — время до появления клиентов и Мориса — доставляют мне наслаждение. Мы расположены на втором этаже, и я стою у окна, глядя вниз, на Мэдисон, наблюдая за прохожими и машинами. Хельма приносит мне чашку кофе, я выкуриваю первую за день сигарету. В такие мгновения я думаю, что мне все это снится — никак не могу поверить, что живу и работаю здесь, что в жизни моей возникла такая возможность.