Катрин Панколь - Я была первой

Дедушка, не отрываясь от приемника, выписал чек. Взамен он потребовал от дочери немедленно бросить этого проходимца, этого босяка и мота. В противном случае он грозился от нее отказаться. Но мать не могла бросить мужа. Она носила в себе его третьего ребенка.

Этим ребенком была я. Я росла в ее лоне, лишая ее последних сил, питалась ее гневом. Я незримо наблю­дала как она предается плотским утехам с ненавист­ным мужем. Не имея воли сопротивляться, она позво­ляла себя ласкать. Она хотела бы выбросить его из своей постели, прогнать его вон, но силы были на ис­ходе. В двадцать шесть лет ее жизнь была кончена. Ей бы так хотелось поделиться с ветром своими мечтами, чтобы он передал их новому принцу, который при­мчится и избавит ее от страданий, но надеяться было не на что. Она похоронила себя заживо, стала залож­ницей своей несчастной любви. Вся ее жизнь своди­лась к хозяйственным хлопотам, все ее тело – к набух­шей от молока груди. Она покорилась, стала глухой ко всему и безучастной. Ярость откипела, но в глубине души мать продолжала бороться: она жила, стиснув губы и гордо сжав кулаки. Она молча стирала, глади­ла, разогревала бутылочки, проверяла задания по чте­нию, развешивала тряпки и пеленки, готовила пюре и кашки, но злость не покидала ее ни на минуту, и сколько бы она ни плакала, слезы не приносили облег­чения. Она жила ожиданием: глядя вдаль, на голубое море, на свободных, почти невесомых чаек, она мечта­ла о том времени когда дети подрастут. Она измеряла нас большой деревянной линейкой, и каждый новый сантиметр приближал конец ее мучений.

Когда отец, по обыкновению мурлыкая себе под нос, возвращался домой, ненависть ненасытным зве­рем отступала вниз, в самое нутро, и мать поспешно прятала кухонный нож, чтобы невзначай не перере­зать ему горло. Он называл ее «душа моя, любовь моя, красавица ты моя», а она готова была разбить все к чему прикасалась и давилась от злобы. Он при­нимался танцевать «ча-ча-ча», покачивая бедрами, тянулся ее обнять, а она стояла словно приклеенная к полу, жалась к дверному косяку. Зачем он напялил эту дурацкую рубашку с острым воротником? И что за манера полировать ногти, будто от этого он пере­станет быть грязным бродягой? А украденный ком­постер, который он гордо доставал из кармана как бо­евой трофей? А сальная прядь волос, падавшая на лоб? А эти ловкие пальцы, похожие на липких ядови­тых змей… Любая мелочь была ей ненавистна. Она следила за каждым его шагом, словно зажигала габа­ритные огни на его пути. А он плыл мимо как трех­мачтовой корабль, и считал ее недотрогой.

Он взял за обыкновение возвращаться домой очень поздно, а потом и вовсе перестал возвращаться. Она начала работать по ночам, умирая от усталости. Выводила длинные адреса на конвертах, подшивала юбки, клеила подошвы, делала выкройки. Расход-приход, расход-приход, и сложенная купюра прята­лась в корсет. Мать тайно готовилась к бегству, по­добно одержимому свободой каторжнику.

Однажды она упаковала вещи и, закутав детей в теплые пальто, села с ними в парижский поезд. Он вернулся домой трое суток спустя. За открытыми дверями шкафов зияли пустые полки, в холодиль­нике было хоть шаром покати, только занавески по-прежнему качались на ветру.

На кухонном столе он не нашел никакой записки.

Мать оставила ему только связку ключей. То бы­ли изящные ключи из хромированной стали с ши­рокими зубцами, острыми как сабли.

Человеческая внешность по сути – маска, за ко­торой удобно прятаться от остального мира, скры­вать от людей свои терзания.

Я тоже придумала себе подходящую роль. Я при­творялась веселой, волевой, энергичной, игривой, кокетливой, озорной, всегда готовой подать пример, подчиниться старшим, прийти на помощь, когда в воздухе запахнет жареным, когда двое ненаиграв­шихся взрослых, не способных даже расстаться по-человечески, начнут метать друг в друга громы и молнии. Мое тело кружилось в бешеном танце, губы механически расплывались в улыбке, руки послуш­но обвивались вокруг родительских шей: чем боль­ше я их боялась, тем больше ласкалась. Я забывала о своей злости, о своей ненависти к этой парочке, то и дело разыгрывавшей дикие сцены у нас на глазах, и всеми силами старалась их успокоить, помирить… до следующей ссоры. Я стремительным маленьким пожарным влетала в комнату и выливала ведра хо­рошего настроения на их негодующие физиономии.

Я так привыкла строить из себя игрунчика, что и вправду им стала. Я все время находилась в движе­нии, готовая примчаться в любой момент из страха, что редкий миг затишья обернется бурей, что угро­жающая пауза перерастет в шумный скандал со сле­зами и оскорблениями, и два хищных зверя, выско­чив из засады, начнут швырять друг в друга чем попало и хлопать дверьми.