Грация Деледда - Свирель в лесу

Мануэллита стояла у окна и смотрела на дрожащий в ее руках листок бумаги, похожий на крыло белой птицы. Ее толстая коса, короной уложенная вокруг маленькой головы, в сумерках на фоне зеленоватого стекла казалась терновым венцом.

Мать прожила еще три дня. В бреду она бессвязно говорила что-то о свадьбе, о приданом, об отъезде любимой дочери. Девушка не плакала. Она спрятала письмо в своей комнате и то и дело бегала проверять, на месте ли оно, боясь, что письмо попадет в чужие руки, и ее позор — отказ заманчивого жениха, который вызывал зависть у всех местных красавиц, — станет известен всей деревне. Убедившись, что письмо на месте, Мануэллита снова шла к постели умирающей матери. Минутами ей казалось, что именно зрелище смерти вызывает в ней такое отчаяние. Но тут же она вздрагивала, словно спохватившись, что забыла о чем-то очень важном. Ах да, письмо! И, снова на цыпочках шмыгнув в свою комнату, перебирала там листки, а потом возвращалась к ложу умирающей и погружалась в созерцание грозного таинства смерти. Ей чудилось, что она и сама умирает день за днем, час за часом. Хрупкая и беспомощная, она всегда жила под сенью кряжистого дуба. Теперь ей казалось, что, если бы мать осталась жива, она нашла бы в ней опору, могла бы победить отчаяние и забыть о своем позоре. Но справиться со своим горем одной ей было не под силу. Тщетно она металась в поисках поддержки, кругом было пусто.

В среду вечером у старухи началась агония. Она бредила свадьбой дочери, перечисляла подарки, а потом, когда ей померещилось, что новобрачные уезжают, она дала Мануэллите золотую монету, пробормотав последнее наставление:

— Отмщение! И не показывай своих слабостей!

Вскоре наступил полный паралич, и у больной отнялся язык. Около нее были зажжены семь старинных фамильных канделябров из серебра. Мануэллита спустилась во двор и преклонила колени на холодных ступеньках часовни, среди кустиков молочая, блестевшего от инея. Желтая февральская луна поднималась в черных тучах, и в долине раздавался таинственный посвист ветра. Прислонившись лбом к дверце часовни, Мануэллита истово молилась, просила, угрожала, и душа ее была взволнована и печальна, как эта ветреная и сумрачная ночь.

— Господи, помоги мне, сделай так, чтобы моя мать осталась жива, или возьми меня вместе с ней!

Но двери были наглухо закрыты, — видно, господь покинул маленькую часовню, о которой шел спор. И когда несчастная девушка вернулась в дом, донны Мануэлы уже не было в живых.

Мануэллита решила умереть. Она объявила, что замуж не пойдет, рассчитала одного за другим всех слуг и заперлась в своем доме от всего мира. Лишь старая служанка, ее кормилица, приходила к ней по утрам, чтобы помочь прибрать в комнатах.

— Не показывай никому своих слабостей! — сказала мать.

Донна Мануэллита хотела умереть, но так, чтобы все решили, будто это несчастный случай. Как это сделать? Кормилица как-то говорила, что вино, смешанное с солью, может вызвать смертельные колики.

Мануэллита никогда раньше не прикасалась к вину. Налив в большой бокал вина из Ольястры, она всыпала в него унцию соли и, победив отвращение, залпом выпила. Потом легла в кровать, но вскоре, почувствовав жар и сильную жажду, встала и выпила еще бокал. Затем, вместо того чтобы снова лечь, она вышла во двор и с изумлением огляделась вокруг. Мир выглядел совсем иным, чем обычно: он стал таким же прекрасным и радостным, как в далекие времена детства, когда, сидя на ступеньках часовни, она играла на солнышке в пять камешков.

Пошатываясь и спотыкаясь, она прошла по двору, подобрала с земли пять камешков и, присев на ступеньки, начала свою игру: сначала она бросала камешки вверх, подхватывая их тыльной стороной ладоней, потом положила один камешек на ступеньку, а остальные стала подкидывать и ловить: игра заключалась в том, чтобы изловчиться и схватить камешек со ступеньки, пока остальные находятся в воздухе.

Мануэллита хохотала от удовольствия и, так как ее по-прежнему мучила жажда, время от времени наведывалась в дом, чтобы отхлебнуть еще вина. Возвращаясь во двор, она держалась за стенку, чтобы не упасть.

Был теплый прозрачный полдень. У стены, окружающей двор, цвел боярышник, а со ступенек часовни захмелевшей Мануэллите были видны далекие горы: синие и зеленые, они переливались, как муар ее подвенечного платья, которое так и осталось висеть в шкафу, с тех пор как его привезли из Сассари.

Но почему же воспоминание о платье и обо всем, что с ним связано, перестало быть для нее мучительным? Перед нею как будто распахнулась дверь, за порогом которой все становилось прекрасным и легким. Она просидела на ступеньках до самого заката. Потом приятная сонливость охватила ее, и, выронив из рук камешки, Мануэллита уснула.