Фабио Джеда - И в море водятся крокодилы

— Почему вы не закрыли школу?

— Потому что для этого нет никакой причины.

— Причина в том, что так велел мулла Омар.

— Это неубедительная причина.

— Ты богохульствуешь. Мулла Омар приказал закрыть все хазарейские школы.

— А в какую школу тогда пойдут наши дети?

— Ни в какую. Школа не для хазарейцев.

— Эта школа — для хазарейцев.

— Эта школа существует против воли Бога.

— Эта школа существует против вашего желания.

— Вы учите тому, чему Бог не велит учить, — вранью. Тому, что идет вразрез с его словами.

— Мы учим детей быть хорошими людьми.

— Что значит «быть хорошими людьми»?

— Давайте присядем и обсудим.

— Нет необходимости. Я сам тебе объясню. Быть хорошим человеком — значит служить Богу. Мы знаем, чего Бог хочет от людей и как служить ему. А вы — нет.

— Мы тоже здесь учим кротости.

Талиб прошел через класс, громко сопя, как однажды случилось со мной, когда мне в нос попал камешек и у меня не получалось его вытащить. Не сказав больше ни слова, он вышел и сел на мотоцикл.

Прошел еще один день, и наступило утро — осеннее утро, когда солнца еще хорошо греет, и первый снег, кружащийся на ветру, не создает ощущения холода, а просто напоминает, что скоро наступит зима; в такой день лучше всего запускать воздушных змеев. Мы учили стихотворение на хазарейском языке, чтобы подготовиться к шерьянджи, стихотворному поединку, когда прибыли два джипа, набитые талибами. Мы подбежали к окнам посмотреть на них. Все разом высунулись наружу, хоть нам и было страшно, потому что страх притягателен, пока не познакомишься с ним поближе.

Из джипов высыпали два, а то и три десятка вооруженных талибов. Тот мужчина, что приезжал сюда раньше, зашел в класс и сказал учителю:

— Мы велели тебе закрыть школу. Ты не послушался. Теперь мы тебя будет учить.

В просторном здании школы нас было много, сотни две или даже больше. Школа у нас появилась несколько лет назад, все родители работали на стройке по нескольку дней, кто сколько мог, сделали крышу и поставили окна, чтобы внутрь не задувал ветер и можно было проводить занятия даже зимой; но на самом деле от ветра особо не защитишься: он все время рвал занавески, висящие на окнах. В школе было несколько классов и был директор.

Талибы заставили всех выйти — и детей и взрослых. Приказали нам построиться во дворе в круг — дети впереди, потому что они меньше ростом, взрослые — позади. Потом в центр круга завели нашего учителя и директора. Директор комкал ткань пиджака, будто хотел его порвать, плакал и поворачивал голову то направо, то налево, словно искал что-то и не находил. Учитель же, напротив, как обычно, стоял спокойно и молча, опустив руки, и его широко открытые глаза словно бы смотрели внутрь себя — его прекрасные глаза, светившиеся добротой.

— Ба омиди дидар, дети, — сказал он. — Прощайте.

Они расстреляли его. На глазах у всех.

С того дня школа стояла закрытой, но жизнь без школы — это прах.

— Фабио, это очень важно.

— Что именно?

— Что афганцы и талибы — это не одно и то же. Я хочу, чтобы люди это поняли. Знаешь, кем по национальности были те, кто убил моего учителя?

— Нет. Кем?

— Двадцать человек приехало на джипах, верно? Хм, ну не все двадцать были разных национальностей, но почти так. Некоторые даже не могли общаться между собой. Пакистанцы, сенегальцы, марокканцы, египтяне. Многие думают, что талибы — это афганцы, но это неверно. Разумеется, там есть и афганцы, но не только они. Это невежды, невежды со всего света, запрещающие детям учиться, потому что боятся, как бы те не поняли, что талибы творят всё не во имя Аллаха, а ради собственной выгоды.

— Мы скажем об этом четко и ясно, Энайат. Где мы остановились?

— В Кандагаре.

— А, ну да. В Кандагаре.

Продолжаем.

Утром мы выехали из Кандагара — я ведь об этом уже говорил? — на грузовике, забитом фонарными столбами, и прибыли в Кветту транзитом через Пешавар. Ни мама, ни я не выходили из машины. В Кветте мы отправились искать место для ночлега, из тех, что называются самават или мосафир хама, дом для гостей с огромными комнатами, где путешественники, направляющиеся в Иран, отдыхают и ищут провожатых на остаток пути. Мы никуда не выходили три дня. Мама общалась с разными людьми, готовясь пуститься в обратный путь, хотя тогда я об этом и не догадывался. Возвратиться в Афганистан совсем не сложно — намного проще, чем уехать оттуда.

А я тем временем бродил по новому для меня месту. И вот однажды вечером перед сном она обхватила мою голову ладонями, потом крепко обняла меня и сказала о том, чего я не должен делать, а еще сказала, что я должен хотеть чего-то очень сильно, всем своим существом. А на следующее утро ее не оказалось на матрасе рядом со мной, и я отправился узнавать у почтенного Рахима, хозяина самавата Кгази, не знает ли он, где мама. И он мне сообщил, что она вернулась домой, к моим брату и сестре. И так я сидел в углу меж двух подушек, но не на них, а прямо на полу, на пятках, и думал, что мне нужно подумать и еще подумать о самой необходимости думать — а это великое дело, как говорил мой учитель. Но в голове моей было пусто, ни единой мысли, только свет, который слепил, не давая ничего разглядеть, — так бывает, когда смотришь на солнце.