Давид Фонкинос - Леннон

Мы приняли участие в самом популярном телешоу страны — шоу Эда Салливана. Побили все рекорды. Больше 70 миллионов зрителей, если не ошибаюсь. Как раз перед тем, как нам заиграть, Салливан прочел послание Элвиса. Он приветствовал нас, говорил: «Добро пожаловать!», хотя, по идее, его должно было бесить, что мы приперлись в его страну. Он же не едет в Англию! Это все его менеджер придумал, полковник Паркер, чтобы показать, что Элвис умеет вести себя спортивно. Годы спустя нам стало известно, что он чего только не предпринимал, чтобы нам навредить. Написал Никсону, наябедничал, что мы наркоманы и антиамериканисты. Но я на него не в обиде. Он имел право защищаться. Мы же свергли короля.

Во время первых гастролей мы без конца задавали друг другу один и тот же вопрос: «А где же Элвис? А где же Элвис?» У нас это стало дежурной шуткой. Мы с кем только не встречались — с самыми знаменитыми актерами, самыми недоступными звездами; все хотели с нами познакомиться, но — никакого Элвиса на горизонте. Брайан попытался организовать встречу с помощью Паркера, но там все время что-то не складывалось — то место неудобное, то с транспортом проблемы. Мы-то, конечно, жаждали этой встречи. Он же был наш мэтр, наш бог. Мы и Америку-то любили только потому, что это была его страна. Но делать нечего, он нас откровенно мурыжил. И вдруг решился. В то утро я проснулся и понял, что мне снилось лицо матери. Она назвала своего кота Элвисом. Сколько дней мы с ней провели, слушая его записи. И я опять задумался о той сволочи, которая ее убила. Если бы она была жива, думал я, то вместе со мной могла бы посмотреть этот сон.

Встреча проходила в доме, который он снимал в Калифорнии. Кажется, он как раз работал над одним из своих бесконечных бездарнейших фильмов. Вокруг него крутилась целая толпа. А мы передвигались небольшой тесной группой, и мне это нравилось гораздо больше. Мы расселись вокруг него как вокруг гуру. Задним числом я понимаю, что вид мы имели кретинский, потому что сидели и пялились на него. Но, черт, это же был Элвис. Он не улыбался, не старался помочь нам снять напряжение. Что-то во всем этом было от атмосферы Ялтинской конференции, только в мире музыки, — совещание на высшем уровне. Встреча двух непохожих друг на друга миров. В конце концов он встал и начал рассказывать нам про свою мебель. Мы обалдели: у него в гостиной стоял стол для бильярда, по-моему, даже не один. Но главное — телевизоры. Всех марок и моделей. Именно там я в первый раз увидел телевизионный пульт. Он показал нам, как им пользоваться. Мы были рядом с Элвисом и ахали от восхищения перед какой-то фигней, которой можно на расстоянии переключать программы.

Чуть позже я сказал нечто такое, что его обидело. Я сделал это не нарочно. Заговорил о его первых дисках, подразумевая, что, может быть, ему имеет смысл вернуться к тому направлению. Он посмотрел на меня так, как будто хотел сказать: да кто ты такой, говнюк мелкий, чтобы мне указывать? Он улыбался улыбкой вежливого убийцы. Странная это была встреча, правда странная. Теплая, спокойная, симпатичная, но за внешним спокойствием ощущалась какая-то жесть, какая-то подспудная боль. Элвис понемногу расслабился, разулыбался, но мы для него все равно оставались четверкой английских паршивцев, занявших его место. В конце концов, поскольку он не отличался разговорчивостью, мы решили спеть. Пару-тройку песен, просто для того, чтобы не признаваться самим себе, что вся эта встреча оказалась пустышкой. На минутку в комнату заглянула его жена; ее появление произвело такое же странное впечатление, как бильярд: он нам ее показал, и — хоп! — она тут же испарилась. Чего он боялся? Что ее мы у него тоже уведем? Поразительно, но Присцилла, похожая на печальное домашнее животное, навела меня на мысли о Синтии. [9] Синтия — первая жена Джона Леннона. Читатель встретится с ней через несколько страниц. Возможно, это единственное, что у меня с ним было общего. У нас были одинаковые жены. Женщины, существующие в тени нашего эго.

Мы не сказали ему, какое восхищение он нам внушает. Он и сам это отлично знал. Мы же не собирались лизать ему задницу, понимая, что он-то не в состоянии высказаться о нашей музыке. Вообще-то нам на это было плевать. В тот вечер мы взяли на себя роль фанов. Фанов, затмивших своего кумира. Несколькими годами раньше я из кожи вон лез, чтобы на него походить. Носил взбитый надо лбом кок. Ходил в кожаной куртке и джинсах как у Элвиса. У меня был такой хулиганский вид, настоящий тедди-бой. Мими бесилась. Она надеялась, что это все подростковые штучки, которые скоро пройдут. Но я-то знал, что таким способом самоутверждаюсь. Музыка разбудила меня, разбудила навсегда. В то же время я постоянно пытался щадить Мими. Она понятия не имела о том, на какие глупости я был способен. Ее любовь я воспринимал как границу, своего рода предел для своих закидонов. Я уже много лет с ней не виделся, но часто говорю с ней по телефону, интересуюсь, что у нее новенького. Она всегда говорит одно и то же. Что я никогда не договариваю до конца ни одного предложения и что я слишком щедр. Думаю, сейчас она уже привыкла к тому, что я стал тем, кем стал. Поначалу ее больше всего выводила из себя гитара. Она повторяла, что все это ни к чему, пустая трата времени. В точности ее фраза, ставшая знаменитой, звучала так: «Гитара — это прекрасно, Джон, но гитарой ты себе на жизнь не заработаешь». Я ее хорошо запомнил, потому что вставил эти слова в рамку и подарил ей. Она повесила рамку у себя над камином.