Жан Пелегри - Лошадь в городе

— Подвергались ли вы в этот период, в течение этих трех месяцев, хоть раз полицейской проверке?

В следующие дни мы гуляли по окрестным улицам. Мясник, булочник, кафе-табачная лавка. Как-то Элиана повела меня в большой магазин, похожий на ангар, и мы стали каждую неделю делать там покупки: она шла впереди со списком, я — следом с тележкой, оба довольные, как будто весь этот ярко освещенный магазин принадлежал нам. Играла музыка, время от времени Элиана останавливалась перед полками, уставленными коробками, брала одну, другую и, забыв обо мне, пристально рассматривала все кругом — каждую вещь, каждую этикетку, не двигаясь с места и точно пытаясь проникнуть сквозь картон в тайну пакетов. Я думал, что это надолго. И отправлялся посмотреть на слесарный, садовый инструмент. Когда я возвращался, то не находил ее на прежнем месте. Она была уже у других коробок, далеко, словно птица, которая перелетела с ветки на ветку. И я с моей тележкой должен был искать ее. «А я тебя потеряла», — говорила она мне каждый раз. Наконец у выхода мы расплачивались в кассе, напоминавшей мне заводской конвейер, и шли домой со всеми нашими покупками. Поднимались по лестнице, открывали дверь. Я начал в это верить, привыкать. Я начал думать, что, быть может, и взаправду задержусь здесь.

— Скажите лучше, друг мой, что вас задержали — что полиция вас задержала. Это будет куда точнее, куда ближе к действительности.

Однажды по дороге домой она нашла на улице котенка. Она принесла его наверх, и на кухне мы налили ему молока в блюдечко. Вечером он забрался на кровать, а мы стали подыскивать ему имя. Я подумал о ней и предложил: «Порядок». Так он и остался навсегда с этим именем, мосье. Он быстро научился все понимать, откликаться на свое имя, бегать, звать из-за двери. И вот, мосье, мне скоро стало казаться, что в этой квартирке не меньше вещей, не меньше людей, чем во всем городе. Благодаря Элиане у всего было свое место, свой ящик, свой футляр: у иголок и ножниц, у чашек, у вязанья, у карандаша. От этого, мосье, мне представилось, что и в городе существует свой порядок, своя основа. Когда я теперь по вечерам, пока Элиана возилась в кухне, смотрел из окна на бульвары, на огни города, мне впервые стало казаться, что все это хорошо — и улицы, и машины, и дома. Я выздоровел, переменился. Точно и я тоже получил новое имя. И дни шли, словно за плугом. Покойные. Я был уверен, что вечером увижу Элиану.

— И так продолжалось три месяца.

Когда она однажды уехала от меня в деревню — на пять дней, чтобы повидаться с дядей, — мне ее до такой степени не хватало, что я вроде как заболел и назавтра не смог встать. Едва я поднялся с постели, заныли колени, заломило, как при лихорадке, мне хотелось одного — поскорее снова лечь, потому что, лежа в темноте, за закрытыми ставнями и с закрытыми глазами, я мог думать о ней, видеть ее — видеть, как будто она была здесь, и тогда, словно я засыпал рядом с Элианой, боль постепенно утихала.

— И вас в течение этих трех месяцев ни разу не тревожила мысль, что вы нарушаете закон?

Так я провел два дня, не двигаясь, не выходя на работу, не открывая ставен. Когда мне хотелось есть, я вставал и, прислушиваясь к шуму, доносившемуся с улицы, шел на кухню, брал то, что она мне оставила: хлеб, картофельный салат, тарелку супа, апельсин. Или вдруг обнаруживал на полке пакет, на котором ее рукой было написано: ветчина, швейцарский сыр, голландский. Я относил все это в комнату, на маленький столик. За ставнями безостановочно проносились машины, а я потихоньку, не торопясь, ел, держа на коленях котенка; светила лампа, я вспоминал то мост над рекой, то подвал завода, то еще что-нибудь, но ни на минуту не забывал, мосье, что это она чистила овощи, заправляла их маслом, что это она выбирала там, в магазине, яблоко, апельсин. Потом, поев, я шел вместе с котенком на кухню, отнести то, что осталось, и у меня опять ломило колени, я снова залезал под одеяло, снова закрывал глаза.

— У этого состояния есть название.

Как-то поздно ночью пошел дождь. Я проснулся. Сотни капелек барабанили в ставни, в стены. Мне было хорошо, и сначала я ни о чем не думал. Снаружи точно ручеек журчал. И вдруг, мосье, то ли дождь, то ли мысли об Элиане напомнили мне о лошади. О той, что как-то вечером одиноко прошла по улице мимо моей гостиницы. Я вспомнил пятно у нее на лбу, ее спокойно стоящие уши, прикрытые глаза. «Теперь и она нашла себе кого-нибудь», — подумал я.

Пять дней спустя я ждал ее на вокзале, под часами, около табло со всеми этими прибытиями и отправлениями. Вокруг меня сновали люди, выходили, входили, толкались, у каждого был свой путь, свой чемодан, каждый думал о своем. Из-за поворота, вдалеке, под высоким мостом показался освещенный солнечными лучами поезд. Скользя между маленькими автокарами и тележками носильщиков, он неторопливо, почти бесшумно, будто на экране телевизора, въехал под своды. Но едва он затормозил, остановился, из него вдруг посыпались, как муравьи из мешка, люди и побежали врассыпную, точно во время демонстрации, когда ее разгоняет полиция, — к дверям, к коридорам, к лестнице метро, они так торопились, что вслед за муравьями мне пришли на ум кролики: выпустишь их в поле, и они тотчас бросаются на поиски убежища, норы. Я глядел, как все стараются первыми протиснуться через проход, а сам думал, что теперь, когда у меня есть Элиана, у меня появилось и свое место. Свое место в городе.