Жан Пелегри - Лошадь в городе

— Вы по-прежнему собирались уехать домой?

Я проводил ее пешком до дому. Путь был долгий. Она жила в восточной части города. Мы шли мимо перекрестков, площадей, по-деревенски тихих, шагали по тротуарам между рядами машин и мусорных ящиков, по улицам, которые сверкали огнями, и по другим, едва освещенным, где иногда пробегала кошка. В одном месте Элиана показала мне по схеме метро пройденный путь и ту улицу, куда мы направлялись. «Это вот здесь, возле Порт-де-Лила», — и я увидел ее руку, два пальца, расчистившие наперед все повороты, весь путь, который предстояло нам проделать вдвоем среди этой ночи. Мы прошли мимо женской тюрьмы за высоким забором, и сразу, за тем же забором, показались деревья большого кладбища.

— Пер-Лашез?

Название меня позабавило. Миновав кладбище, мы повернули направо и пошли вверх по первой улице, под деревьями, которые смыкались над головами, как крыша; такие же деревья были за перекрестком, на улице Гамбетта. Мне казалось, что ее два пальца все еще указывают нам дорогу — туда, вверх, к Порт-де-Лила, к тому месту, где она жила: почти на самой вершине холма. Над винной лавкой. Напротив, за забором, похожим на ограду кладбища, я увидел небольшой заводик. Его труба мне сразу напомнила другой завод, приспособленный под общежитие. И тут, мосье, она взяла меня за руку и сказала: «Пойдем!»

Мы осторожно прокрались по лестнице, стараясь, чтобы нас не услышали, точно все еще была война, и вскоре оказались наедине, в ее комнате с закрытыми окнами. Сквозь них проникал розовый свет магазина. Когда его погасили, мы остались в темноте. Наверху. И только иногда по улице проходила машина с зажженными фарами.

— Прекрасно. Вот вы и у нее. Вы ее любовник.

Как вы думаете, мосье, можно все изменить, начать сначала? Считаете ли вы, что человек может так поступить, имеет на это право? Я — с Элианой — поверил в это сразу, в ту самую ночь. Я сразу забыл обо всем — о метро, о гостинице, о соседе. Сразу, мосье. Мне показалось, что я перенесся с ней в другой край, покойный, как луг. Но тут же, назавтра рано утром, мне пришлось с ней расстаться, чтобы меня не заметили.

— Действительно, в деле значится, что жилье, которое она занимала по улице Сюрмелен, было записано на имя ее дяди.

Я расстался с ней, но шли-то мы в одно место, на завод. Вот почему, мосье, бредя в темноте, я думал, что мы идем туда разными путями, с разных сторон, как будто нас все еще что-то разделяет. Добравшись до вершины холма, я стал ждать автобуса, на который она велела мне сесть, и заметил в тумане автостраду с ее неподвижными огнями. Издалека, сам не знаю почему, она напомнила мне дорогу, которая идет вокруг тюрьмы. Но потом, увидев в глубине улицы Элиану, подходившую к большим заводским воротам, увидев, как она вышагивает, быстро, точно солдатик, я вдруг ощутил такую радость, что у меня все вылетело из головы и осталось одно: «Она моя». И ничего другого. Я спрятался в толпе и твердил про себя эти слова, следя издали за ее юбкой, за ее волосами.

— Не станете же вы утверждать, что успели ее полюбить.

В глубине двора она обернулась, чтобы улыбнуться мне из-под своего капюшона. А я через другую дверь пошел к Альберу, который сворачивал самокрутку, и здесь, возле ящиков, стал ждать полудня, подвала, яблока. Потом я ждал конца рабочего дня, лестницы метро, газеты, а Альбер тем временем раздумывал, на какую лошадь поставить. Может, на Парижскую Жизнь, согласен ли я? Я сказал: ладно, давай. «А чего ты смеешься?» Я ответил, что просто так, не представляю себе свою лошадь с таким именем. У него был удивленный вид: «У тебя, что, есть лошадь?» Я ответил: да, там. Всего одна. В это время сирена прогудела конец работы. У метро Элиана опять была со мной, продавщица газет зажигала свою лампу, укрепленную на синей четвертной бутыли. Элиана сразу около продавщицы взяла меня за руку.

— Вы жили по-прежнему в той же гостинице?

Да, по-прежнему, и так продолжалось по меньшей мере неделю. Каждый вечер я, словно получив увольнительную, шел к ней и оставался на всю ночь, и каждый вечер мы все углублялись в новую страну. Она рассказывала мне о деревьях, о лугах, о бидонах с молоком, а я ей — о горах, о скалах. Но в конце следующей недели, в субботу, нам не удалось остаться у нее. Сосед уведомил дядю. Тот приехал и запретил. Тогда, на следующий день, мы попытались переночевать у меня в гостинице. Но и тут, мосье, управляющий увидел нас через застекленную дверь и задержал на лестнице. «Принимать посетителей в комнатах запрещено», — сказал он нам по-военному. И мы, сконфуженные, спустились с нашей четвертой ступеньки и ушли, точно его указующий палец гнал нас вон.