Ал Коперник: Я не хочу быть личностью!

Болела голова.

Как перестать быть личностью? Есть несколько способов.

Можно заставить себя перестать думать. Ну, то есть — совсем. Наверное, в этом могут помочь всевозможные наркотические вещества, газеты, телевиденье… Но в любом случае — это означает некое активное действие. Одно. Сам по себе приказ; а все остальное — подготовка «подчиненного» к непрекословному его исполнению. Ох, и тяжело же это должно быть.

Можно стать частью системы. Вроде бы то же самое — да не совсем. Приказ — это действие. То есть человек должен быть активен для выполнения его. А чтобы стать частью системы — надо прекратить свое собственное движение, отдаться течению. Полностью. Ах, сладостная радость безволия!

Можно сойти с ума. Но, наверное, чтобы захотеть перестать быть личностью — уже надо быть сколько-то сумасшедшим. Хотя, вероятно, я ошибаюсь в этом. Я много в чем ошибаюсь, я же не государственный ум. Да к тому же к ошибкам склонен даже он, при всем своем величии и многогранности своей мудрости. Сумасшествие — хороший выход. Удобный.

Можно убить себя. Покончить с собой. Тут уж способов и возможностей тьма. Смерть неизбежна, так что оттягивать ее — смысла особого нет; почему бы при желании перестать быть личностью не сделать этого сразу?

Да. А можно просто перестать быть личностью.

Вот этого я и хотел. С самого утра я нашел в газете «Последний шанс» телефон нужного мне специалиста. Любой телефон можно найти где угодно, даже на использованной туалетной бумаге, если знаешь, чей телефон тебе нужен. Мне больше всего нравилось искать телефоны в газетах. Продираясь сквозь тонны анекдотов и непроверенных новостей, я с трудом набредал на нужную страницу и говорил ей: «здравствуй, страница». А она отвечала мне: «здравствуй». Вот так мы дружили с газетами.

Я набрал на телефоне с севшей батарейкой (кстати, куда она все время садится?) цифры и мне предложили:

— Говорите.

— Я хочу перестать быть личностью, — сообщил я.

— Ох, ну еще один, — сморщился телефон. — Переставайте же.

— Вы мне назначите? — спросил я в упор, как расстрельная бригада с винтовками.

— Вечером, в полдевятого, прошу не опаздывать и не приходить раньше времени, адрес в объявлении, — подгоняемый приближающимися гудками, отчеканил голос. Гудков я дожидаться не стал, хотя они уже маячили в поле зрения, и трубка, влекомая невидимым кабелем беспроводной связи, исчезла где-то в недрах кухни.

Я стал готовиться к встрече с экзекутором личности. Почему-то мне казалось, что он будет седым, как снег, и при этом не старше меня. Я вдел в левое ухо серьгу и поблестел на себя в зеркало. Зеркало ухмыльнулось, но промолчало, и только двойник в его недрах почесал нос, как бы оправдываясь передо мной за свою безвольность. Двойник не был личностью. Он вообще не был никем, кроме меня. Хотя я-то был личностью, в отличие от него. Он был чем-то похож на одну мою знакомую. Фактически, я тоже был похож на мою знакомую. Не внешне, а свойствами.

У нее была мертвая хватка и она была хватка на мертвое. Проще простого: всевозможные мертвые языки — ну, там, латынь, древний иврит — она ловила на лету, а с родным языком у нее всегда были проблемы. Правда, поймав мертвый язык, она его тут же отпускала — чисто из жалости. И смотрела, как он испуганно вспархивал и уносился прочь, потрясающий воображение своей мертвостью. Вот такая она была. Но похожи мы были не этим. Или, точнее — они похожи были. Она и мой двойник.

Я сказал зеркалу:

— Я уже не вернусь. А вернусь не я. Прощай, зеркало.

Зеркало пошевелило губами в ответ — но осталось безмолвно. Я отвернулся от него, чтобы хоть немного увидеть себя натурального, не отягощенного взглядом со стороны. Даже своим собственным. Так я всегда оказывался искренней, добрей, выше — ростом и всяческих похвал. И просто выше. Но этого никто никогда не видел, а если кто-то и видел — вряд ли сумел поверить глазу.

Весь день еда не имела вкуса, вода не освежала, чтение было неинтересным, сон не приносил отдыха, уборка не убивала времени, голова болела…

Немного надув себя одеждой и промочив волосы расческой, я проник за входную дверь. Лестница была пуста, но я знал, что это состояние временно — вскоре на ней оказался я. Я спускался по лестнице, от площадки к площадке, и ощущал всем телом постоянную потерю потенциальной энергии. Как будто она оставалась в воздухе легким, слегка мерцающим ароматом безнадежности, чтобы впитаться в того неудачника, который соблаговолит подняться по тем же ступеням первым после меня. Он будет идти вверх — и ощущать, как энергия впитывается в него, сдавливает его грудь и заливает глаза, спирает дыхание. Ему будет тяжело идти, но он будет продолжать движение с неистовостью лемминга, точно зная, что цель его не оправдывает средства, что жизнь его не оправдывает смысла, а общественное мнение никогда не оправдает его скорого суицида.