Филипп Делерм - Пьющий время

В конце января, когда Клеман оставил нас одних, Элен, сев у печки, снова начала писать.

Клеман исчез. Вскоре после полудня он ушел со свертком под мышкой, и никто не осмелился спросить, зачем ему этот сверток, куда он его несет. Элен долго, много часов подряд, писала при свечах. Мы с месье Делькуром вышли прогуляться на берег озера, но пронизывающий ветер заставил нас сразу за купальней повернуть назад. Вскоре солнце закатилось. Едва зародившееся беспокойство превратилось в мучительную тревогу, потом в уверенность. К вечеру мороз окреп до минус тридцати, дул северный ветер, мела метель, насыпая над малейшим препятствием непроходимые сугробы. Почему Клеман ушел на ту сторону? Конечно, вчера вечером, когда он вернулся в усадьбу, Элен не успела вовремя спрятать рукопись, и их взгляды встретились. Но ведь он молча обо всем догадался задолго до вчерашнего вечера, и ничьи взгляды ничего спасти не могли.

К ночи разбушевалась вьюга, отрезав усадьбу от деревни. Впрочем, это уже ничего не меняло. Нам, всем троим, пришлось сидеть у печки и ждать, надрывая сердце. Потом, когда к пяти утра ветер понемногу стих, мы смогли выйти, прихватив факелы. Каждый выбрал себе путь. Элен углубилась в лес в поисках хижины, которую они когда-то построили. Месье Делькур двигался вдоль опушки.

Я пошел по льду через озеро, поминутно оскальзываясь, падая, снова поднимаясь и продолжая идти — безнадежно, медленно и неуклюже. Огромная тяжесть тянула мое сердце вниз, ноги прирастали к беспросветно серому льду. И все же я знал, что я прав. Прошло уже много часов, теперь слишком поздно. Островок давным-давно остался позади, рассвета ждать недолго. Неровный лед непривычно сильно вибрировал под ногами. Другой берег, противоположный нашему, где стояла усадьба, казался черным и таким далеким. После ночной бури было очень тихо. Сверхъестественная сила помогала мне держаться на ногах, меня трясла лихорадка. Мне слышалась понемногу нараставшая медленная и торжественная мелодия, музыка Вагнера, рожденная тишиной и шедшая за мной издалека, от самого Монмартра…

Вот он, лежит на льду, в последний раз красиво подобрав под себя ноги в сапогах из мягкой кожи. Для этого представления на краю пропасти он снова надел свой огромный плащ и теперь покоится в красных отсветах бархата на мерзлой земле. Его руки, широко раскинутые в безупречном жесте, пляской рваных лоскутьев продолжают пантомиму смерти. Гранатовый принц, беспечно отданный серому Северу, окутанный плащом роскоши и безмолвия. Я смотрел на него, и время причиняло такую боль. Далеко за пределами холода, слов, жестов и ожидания Клеман-Флорентиец прикоснулся к тайне. Пустые глазницы синей маски засыпал снег.

Мягкий снег падает на Пале-Рояль; мокрый снег, за которым мельтешит бал конца зимы, тает, едва коснувшись земли. Это карнавал: мимо скользят маски, венецианские костюмы. Бледные Пьеро в бирюзовых, шафрановых, зеленых шелках, шуты в огромных колпаках с непомерно длинными рогами, окружающими белые маски словно бы лепестками цветов. Они подходили по одному, поначалу робко, печальными птицами в мертвом саду. Прикрытые дымкой, они медленно кружили, понемногу приближаясь торжественным шагом. Постепенно под аркадами заметался смех, поднялась шальная беготня. Некоторые сдвигали маски на лоб, чтобы обежать вокруг бассейна, на бегу захватывая пригоршни тающего снега и торопливо глотая, пока его не впитала земля у подножия черных деревьев. Возбуждение казалось притворным, жесты — дергаными. Было похоже на плохой сон: заляпанные грязью костюмы, угрюмые маски, прикрытые смехом. Карнавал грязной зимы искал забвения во лжи и праздновал отчаяние.

Мы с месье Делькуром медленно шли вдоль Орлеанской галереи. Трубочный магазин никуда не делся, и беарнские пехотинцы смирно ждут, чтобы их раскрасили. Но что толку от этой иллюзии постоянства? Ничего не осталось от счастья-печали, которым были переполнены наши сердца в конце лета. Вот уже месяц как Клеман спит под квадратом дерна в Шенавале, на берегу Уазы. Элен уложила его в землю памяти, и мы проводили Флорентийца неловким и безмолвным обрядом. Когда она закончит свою книгу… Но можно ли когда-нибудь дописать книгу детства?

Пробегающие дети бросают в нас серпантин и конфетти. Беспокойный праздник разгорается к концу дня. Мы хотели пройти через стену; в глубине стеклянного шара снег оказался теплым, а пейзаж неожиданно бесцветным. Неслышными шагами мы покидаем аркады, сады, в последний раз вместе, и на сердце у нас тяжело.