Филипп Делерм - Пьющий время

— Помнишь этот запах?

Ответ пришел намного позже. Устроившись за кухонным столом и потягивая горячее ароматное вино, мы рассказывали о нашем путешествии. Клеман медленно повернулся к Элен:

— Ну да, запах. Мы не могли его определить. Может быть, пахло отчасти отсыревшим деревом пустовавшего зимой дома, отчасти воском, отчасти дымом свечей, который впитывали плетеные шерстяные половики. Запах не изменился. Есть и еще кое-какие мелкие признаки, словно бы доказывающие, что все это нам не приснилось. Но снаружи теперь ничем не пахнет.

И внезапно он, глядя в пустоту, проговорил охрипшим от ярости голосом:

— Все куда выше и куда совершеннее, словно огромная белая страница, на которую никогда не ляжет ни единое слово.

Вот так начались уколы фраз, царапины, которые что ни день оставлял бесконечно прерывавшийся и возобновлявшийся разговор между двумя прогулками, двумя кружками горячего вина, двумя мирными паузами в тепло освещенной усадьбе. Медленно и странно раскачивались дни: мороз, от которого перехватывало дыхание, домашний покой, то и дело растравляемая рана… Три дня спустя на берегу озера Элен произнесла более отчетливо и уверенно:

— Это не страница. Это прозрачная настойка. Знаешь, как говорят: мирабелевая настойка или грушевая, и вот он, плод, растворенный в прозрачном напитке. За тем, что остается невидимым, таится вкус. Для меня все зимы в Суннаншё — как эти настойки. Я чувствую, что за этим светом, за этой белизной что-то ярко горит, и вот-вот вспомню и скажу… Мне кажется, я скажу «малина», и это не будет обычным вкусом ягоды, который я смогу вспомнить. Это должно быть крепким, словно алкоголь, который пьянит и терзает…

— Вот он, малинник, — перебил сестру Клеман. — Снег очень ему идет, но зимой малинник стоит заиндевелый, и не все ли равно, что было раньше, что будет потом… Сохранить краски зимы, выпить зиму, быть по-настоящему вместе… Вот о чем я сейчас мечтаю.

И, поскольку мы, месье Делькур и я, стояли поодаль, он подозвал нас. Пройдя вдоль берега, мы оказались перед странной хижиной. Настил, начинавшийся как раз от заснеженного малинника, шел поверх льда и упирался в белый деревянный домик. Флорентиец толкнул дверь. Мы подумали, что это построено для детей: там оказался крохотный бассейн под открытым небом, квадратик воды с узкими дощатыми бортиками.

— Летом вода здесь почти горячая. Солнце отражается от выкрашенных белой краской стен, и можно купаться, греться на солнышке. Шведы обожают такие купальни. После шести снежных месяцев для них такое счастье вновь дождаться тепла, солнца…

— Забавно, — мягко перебил его месье Делькур. — Мне кажется, я мог бы неделю за неделей жить здесь и не мечтать о солнце.

Клеман долго смотрел на него.

— Вы правы. Не надо ничего желать, надо только смотреть. Вы меня этому и научили. Я больше никогда ничего не захочу, кроме одного — чтобы вы, все трое, оставались рядом со мной. Вот увидите, мы будем устраивать большие праздники. Скоро Санта-Лючия. Рождество придет слишком рано. Мы ничего не успеем!

В купальне облепленные снегом стены стерегли квадратик льда, и давнишние купания спали блаженным сном под слоем забвения. Но на обратном пути, когда шли по настилу, Элен, настигнутая какой-то картиной, спросила:

— А ты помнишь?

Не дав сестре двинуться дальше, Клеман неожиданно грубо схватил ее за руку и, свирепо отчеканивая каждый слог, произнес:

— Я больше не хочу слышать эти три слова!

С ним случился припадок ярости, какого со мной не случится никогда. Помню, что в эту минуту как-то странно позавидовал Клеману. Во мне было недостаточно любви, недостаточно страсти для того, чтобы вот так выйти из себя. Меня могли пронзить ледяная печаль, сверкающий осколок счастья, но пламени я не знал.

Поступок Клемана провел резкую черту. Элен перестала при нем воскрешать в памяти какие бы то ни было образы, упоминать о каких бы то ни было приметах прошлого. Трудно было удерживать равновесие, потому что в каждой комнате усадьбы, под каждой березой в парке таились для них сокровища каникул и отсветы отрочества. Брошенная лодка, на которой они когда-то уплывали по вечерам, спала, укрытая метровым слоем снега, но они узнавали ее очертания под длинным белым сугробом. Клеман затеял немыслимое: заставить на земле прошлого заиграть такой чудесный, такой новый свет, что все минувшее исчезнет без следа и без сожалений.

Элен кое-как ему подыгрывала. Она больше не писала, больше не говорила о воспоминаниях и о прошлом в присутствии Клемана. Но крепкая настойка детства так ее обожгла…