Филипп Делерм: Пьющий время

— Санта-Лючия — это праздник света. День зимнего солнцестояния. Ночь будет очень теплой, очень ласковой, если мы будем вместе, если уловим время в огоньки наших свечек.

G каким наслаждением мы предавались благоухающим кухонным хлопотам! Мучительное напряжение предыдущих дней спало. После нескольких неуклюжих попыток сравняться с Клеманом — тот, должно быть, наловчился, пока жил осенью вдвоем с госпожой Люндгрен, — мы принялись дружно лепить плюшки с изюмом и шафраном, потом варить горячее вино Санта-Лючии. В душистом облаке сушеных апельсинов, гвоздики, корицы, кардамона все становилось таким простым и легким. Затем Клеман разложил перед нами на кухонном столе щепочки, лоскутки, вату, шерстяные нитки. И вскоре под нашими неопытными руками уже рождались фигурки святой Лючии. Из клочка сухого мха месье Делькур сделал для нее малюсенькую корону, я, как мог, приклеил к этой короне свечки из позолоченной бумаги. Клеман объяснил мне, что главным героем праздника будет Тарнор, маленький трубочист, символ счастья.

— Я свяжу для него шапочку из красной шерсти! — воскликнула Элен.

Не прошло и четверти часа, как она нахлобучила на круглую гладкую деревянную головку восхитительный колпачок высотой в несколько сантиметров. Смех, аромат не имевших никакого значения слов, сказанных лишь затем, чтобы сделать приятное. Какой чудесный пузырек настоящего затаился в синей зиме Суннаншё!

Назавтра Элен, закутанная в белую простыню, с короной из горящих свечей на голове, с пяти часов принялась комната за комнатой обходить усадьбу, исполняя обряд святой Лючии. Торжественное выражение продержалось на ее лице недолго, и вскоре мы дружно заливались смехом. Да нет, у нас не было ни малейшего желания высмеивать все эти обычаи. Теперь, когда я вспоминаю тот день, мне кажется, что смех наш рождался от непрочности удовольствия, внезапно превратившего нас в сообщников. Мы уже боялись того, что будет потом, и эта тень заставляла еще ярче сиять шальной декабрьский свет.

До самого рождественского вечера жизнь продолжала искриться. Мы плели сердечки из соломы, втыкали гвоздички в сушеные апельсины, вырезали из нарядной цветной бумаги Вифлеемскую звезду, украшали стены веточками вереска, ели, букса и остролиста. Красно-белые скатерти и ленты, ярко горящие свечи, блеск в глазах Элен и Клемана превратили этот долгожданный вечер в сияющий луч, и я храню его след. Наевшись рождественских шаров с тертым кокосом и марципановых сердечек, мы в полночь выпили аквавита: блаженный ожог, крепчайшая настойка этого мгновения, прозрачность.

Что останется нам от всего этого после полуночи? Мы точно знаем: дни начнут неприметно удлиняться и неподвижная зима окажется под угрозой. Конечно, лед продержится еще несколько долгих месяцев… Но Клеман, внезапно отставив свой стакан с аквавитом, переменился в лице. После двух недель безоблачной радости мало-помалу вернется подавленное молчание. Праздником были лишь эти две недели в стране предвкушения, магия приготовлений, ожидания. Все вот-вот начнет заканчиваться. Мы ничего не приручили.

Когда Рождество засыпал снег, когда сияние недолгого единения померкло, Клеман бесповоротно отдалился от нас и от самого себя. Ему сделалось невыносимым не только присутствие Элен, но даже и то, что она усилием воли запрещала себе говорить о прошлом. Месье Делькур утратил свойственную ему безмятежную мудрость созерцания. Вместо того чтобы нырять в глубины стеклянного шара или калейдоскопа, он теперь подолгу сидел с невидящим взглядом, словно всматривался в себя. Если мимо проходила Элен, он, краснея, бормотал бессвязные слова, потом принимался за какую-нибудь непонятную и бессмысленную домашнюю работу. Что до меня, я теперь ничем не мог помочь Клеману. Когда мы делили Пале-Рояль, у меня была некая власть. Но зиму Суннаншё мы уже не делили друг с другом. Месье Делькур тихонько покинул нашу планету. Клеман надолго уходил гулять в одиночестве в поисках другого края, который не был моим. А Элен…

Рядом с ней я чувствовал мучительную растерянность. В конце каждой грезы и каждой дороги, в тайне каждого шарика и каждого отсвета, она написала самое жестокое для меня слово. Детство . У меня не было этого утраченного королевства. Но я знал, какую боль оно причиняет Флорентийцу. Я видел, как месье Делькура, так терпеливо сковывавшего время, пронзил этот ослепительный свет. Сам я, лишенный прошлого, словно рану ощущал отсутствие этой связи — я не мог прикрепиться к земным временам года, не мог помешать себе воспринимать все крупнее, сильнее.