Джон Бэнвилл - Затмение

Мне кажется, именно в тот день Касс обрезала себе волосы, стоя перед зеркалом в ванной с большими портновскими ножницами матери. Рассыпанные по кафелю локоны обнаружил я; окажись там брызги крови, и то я был бы шокирован меньше. В поисках дочери отправился к ней в спальню, но дверь оказалась заперта. На этой ранней стадии превращения в женщину, Касс пленили скромные прелести эрудиции, и она проводила большую часть дня запершись в своей комнате, выходящей на сад и гавань, впитывая в себя исторические исследования, перетряхивая книги в неутомимом поиске фактов — в ушах у меня до сих пор стоит нескончаемый шелест и шорох переворачиваемых плотных тяжелых страниц — и лихорадочно выписывая их в толстые тетради. Такие изыскания были для нее изнурительной пыткой и успокаивающей трудотерапией одновременно. Все лето она осуществляла изощренный замысел расписать с маниакально точными подробностями последние три часа жизни Генриха фон Клейста, а потом в один прекрасный день вдруг все забросила и переключилась на составление биографий пяти отпрысков Жан-Жака Руссо и Терезы, которых, ради их собственного блага, отец отдал в приют. Мы с ней провели приятную неделю в Париже, я прогуливался по бульварам и отдыхал в кафе, а она сутками просиживала в Национальной Библиотеке, пытаясь по документам и книгам того времени проследить, как сложились судьбы сирот. Как спокойно мне было в этом расцветающем осенью городе с Касс, полностью погруженной в безопасные и бесцельные занятия; я чувствовал себя наполненной до краев житейской мудростью дуэньей из романа эдвардианского периода об англичанах, дивящихся нравам иных народов. По вечерам Касс возвращалась в наш номер с чернильными пятнами на пальцах и книжной пылью в волосах, мы переодевались, освежались стаканчиком аперитива и чинно шествовали в ресторан, всегда один и тот же, хозяин которого, баск, щеголял своей тщательно отрепетированной раздражительностью — вот уж старый плут, как забавно он негодующе пожимал плечами! — и там обедали, услаждая друг друга красноречивым молчанием, составив, нимало не сомневаюсь, красивую пару, я со своим благородным профилем и она, сидящая прямо, как внимательный сфинкс, изящная белая шейка увенчана красивой головкой. После мы ходили в кино или театр, Comedie Francaise, где она сценическим шепотом переводила мне реплики актеров, из-за чего нас однажды едва не выставили. В итоге, разумеется, исследование жизненного пути несчастных детей философа дало нулевые результаты; потомки великих оставляют муравьиные следы на страницах истории. У меня и сейчас хранится пачка листов, испещренных ее прыгающим, острым, как колючая проволока, жирным почерком. Края бумаги совсем истрепались.

Лили уже скребется в дверь, хочет, чтобы я повел ее в цирк. До меня доносится резкое металлическое клацанье музыки, которую битый час извергают громкоговорители вперемежку с надрывно-соблазнительными призывами, возвещающими о том, что гала-представление начнется сегодня в полдень. Я несколько раз велел ей оставить меня в покое. Цирк, вот уж действительно — а что потом? Может, она вообразила, что я действительно хочу ее удочерить, эта дурочка не понимает — сердце у меня ничуть не мягче, чем у Жан-Жака Руссо. Она поскулила, похныкала какое-то время, потом ушла, бормоча что-то нелицеприятное в мой адрес. Когда я остаюсь здесь, в этой келье алхимика, и согнувшись над столом, царапаю свои таинственные письмена, она меня побаивается. Вид запертой двери, за которой кто-то просиживает час за часом в полной тишине, возбуждает робость и одновременно дразнящее любопытство. В тот день, когда я постучался к дочери, зажав в руке срезанные пряди ее волос, то, как всегда в такие моменты, испытывал страх и досаду, смешанные с необычным, затаенным любопытством — в конце концов, Касс действительно способна на любую каверзу. А еще я чувствовал себя довольно глупо. Масляно-желтый луч послеполуденного света расплющился в лепешку на коврике у моих ног. Я заговорил с ней через дверь, но Касс не ответила. Только лез в уши назойливый цирковой марш — нет, нет, он играет сейчас, а не тогда; то, что было и то, что есть происходят вместе, времена сталкиваются, смешиваются друг с другом, настоящее с прошлым, прошлое с будущим. Голова налилась тяжестью. Наверное, из-за жары. Хоть бы погода испортилась.

Мои привидения принадлежали мне и только мне, в этом их смысл. Мы были небольшой, дружной семьей: женщина, ребенок и я, суррогатный отец. Но каким же непререкаемым, абсолютным, был мой авторитет — ибо все, даже само их существование, зависело от меня одного. Почему же они покинули меня? Более того — бросили, оставив на память чувство вины, как будто именно я изгнал их, хотя по-моему произошло прямо противоположное? Да, знаю, знаю, я впустил тех, других, сначала Квирков, потом Лидию, ну и что же? Они и подобные им инородцы всего-навсего живые люди, тогда как нас объединяла принадлежность к сообществу мертвецов. Ибо я умер, вот и все, что со мной приключилось, я только что понял это. Живые — просто один из видов рода мертвецов, причем над ним нависла угроза вымирания, написал кто-то в какой-то книге. Я с ним согласен. Вернитесь, о милые тени! вернитесь обратно ко мне.