Питер Хёг - Условно пригодные

– Он похоронен в общей могиле на кладбище Биспебьерг,- сказала она,- так решили родственники, там нечего смотреть.

– И все-таки мне это надо,- настаивал я.

Охранник разглядывал меня, разрешение на выход давали очень редко, и только при согласии опекуна и учреждения и в сопровождении охранника.

– Ты совсем не понимаешь, в каком ты положении,- сказала она.- Самое раннее через полгода.

На следующий день я отправил ей еще одно письмо, я спрашивал ее: не может ли она снять три фотокопии с того листка, который я ей посылаю, тогда я ей буду всю жизнь благодарен, и не могла бы она послать мне их назад в конверте Совета по вопросам охраны детства?

Письмо от нее пришло два дня спустя, может быть, она хотела хоть что-то сделать, раз уж не смогла помочь мне получить разрешение на выход, думаю, что так; этой мелкой услугой она как бы просила прощения.

Все личные письма вскрывались и проверялись перед выдачей на предмет наличия наркотиков, но поскольку она послала официальный конверт, мне его выдали невскрытым.

На следующий вечер я ненадолго ушел из интерната.

Была пятница, в Сандбьерггорде устроили праздник, играл оркестр, пригласили исправительное учреждение для девочек из Раунсборга. Приехали пятнадцать девочек и с ними двадцать женщин-педагогов и ассистентов, впервые за всю историю интерната сюда приехали девочки – все в результате новых веяний в педагогике.

Все их внимание было направлено на актовый зал, где играл оркестр, и на то, чтобы никто не пил и не нарушал другие правила. Они даже не могли себе представить, что кто-либо в такой момент попытается уйти из школы.

На воротах была охрана, но это мне не помешало, обычно забор освещался, но они перенесли все прожекторы в зал для освещения сцены. Все вокруг было окутано темнотой, времени у меня было достаточно.

В наружном и внутреннем заборе были двери, на обеих были обычные висячие замки, усиленные цепью. С собой я на всякий случай прихватил маленькую дрель из мастерской, при помощи этой дрели я и высверлил их.

Из интерната я пошел на Калунборгское шоссе и поднял руку – слишком рискованно было ехать на автобусе, у интерната была договоренность с транспортной компанией Западной Зеландии о том, что они будут сообщать обо всех тех, кто похож на интернатских и кто сел в автобус поблизости от Раунсборга.

Мне попались два хороших водителя и один плохой,- когда он положил руку мне на колено, я сказал:

– Сейчас я засуну палец в рот, меня вырвет, и я испачкаю всю твою машину- Это заставило его отпрянуть; как правило, такое помогает.

Меня высадили на Олекистевай, остаток пути оттуда я шел вдоль озера Дамхуссёэн.

Было не холодно, скорее тепло, сумерки опустились совсем недавно, и хотя уже стало темно, свет еще не полностью исчез, а был словно окутан ночью. Так я думал. В жизни, наверное, всегда бывают светлые ночи, но наступает момент, когда ты впервые осознаешь это,- со мной это произошло в ту ночь.

Ворота в парк были закрыты, но не была закрыта маленькая калитка, я прошел мимо склада, который был отремонтирован и покрашен, на ближайших деревьях были следы огня, в остальном все было как и раньше.

В жилом корпусе нигде не горел свет, ни у Флаккедама, ни в комнате нового инспектора, в главном здании было освещено лишь одно окно – наверху, в квартире Биля.

В двери под аркой поставили новый замок, я пытался воспользоваться своей копией из тонкой пластинки, она не подходила, тогда я высверлил замок по краю цилиндра – на это ушло не более пяти минут. Поднимаясь по лестнице, я попробовал открыть несколько дверей, ведущих в коридоры,- все замки были заменены.

Ясно было, что заменили их после того, что случилось с нами. Они их переделали, чтобы поскорее забыть нас и начать все сначала.

Я поднялся на шестой этаж и открыл дверь в коридор при помощи дрели, потом пошел в зал для пения, прошел мимо Деллинга, который открывает врата утра, а оттуда через маленькую дверь – в кабинет Биля, тот, из которого он по утрам выходил, чтобы подняться на кафедру.

Помещение было таким, каким я его запомнил. Но в замок деревянной шкатулки был вставлен ключ, я посмотрел внутрь – там ничего не было. Теперь она стояла просто для красоты, бумаги перенесли в более надежное место, это было разумно: я никогда не понимал, почему их хранили у всех на виду.

Я сел за его письменный стол, не на его собственный стул, а на тот, который предлагали взрослым посетителям, у него были подлокотники и обивка. Бумаги были у меня в ботинке, между внутренней и наружной подошвами, я достал их и разложил на столе. С улицы проникало достаточно света, чтобы разобрать то, что там было написано. От луны и звезд и окутанного ночью света дня.