Питер Хёг: Ночные рассказы

Эти девять рассказов объединяет тональность и время действия. Все они, так или иначе, — о любви. О любви в тех обстоятельствах, какими они были в ночь на 19 марта 1929 года.

Копенгаген,

март 1990 г.

18 марта 1929 года молодой датчанин Дэвид Рён присутствовал при том, как железную дорогу, связавшую округ Кабинда, расположенный неподалёку от устья реки Конго, с провинцией Катанга в Центральной Африке, открывали, посвящая эпохе искренности.

При этом событии кроме него присутствовали также король и королева Бельгии, премьер-министр Южно-Африканского Союза Смете и лорд Деламер из Кении, все они произносили речи, и слова их ударяли Дэвиду в голову подобно шампанскому. Позднее, на торжественном обеде во дворце губернатора он не выпил ни капли спиртного, но тем не менее весь вечер бродил среди чёрных слуг и белых гостей в состоянии самого приятного опьянения. Кто именно о чём говорил, он уже точно не помнил, но чувствовал, что никогда не забудет, как сам король простёр руку и сказал: «Взгляните, дамы и господа, перед нами синеет океан, словно это Эгейское море, над нами пылает белое солнце, и нас овевает тёплый морской ветер, и разве вы не чувствуете незримого присутствия Древней Греции? Греки плавали к берегам Африки, они были первыми колонизаторами этого континента, и разве мы по сути дела не осуществили стремления древних: искренность в мыслях, искренность в осуществлении власти, искренность в поступках — вот к чему они стремились. Они были готовы пожертвовать всем на этом своём пути, и при открытии нашей, возможно, самой протяжённой в Африке железной дороги, разве не уместно вспомнить о колоссе Родосском, о храме Артемиды в Эфесе, разве не приходят на ум семь чудес света, и разве эта железная дорога не является, в сущности, восьмым? Что, как не воплощение чистоты наших помыслов и наших поступков — эти сверкающие стальные рельсы, которые как артерии цивилизации призваны понести чистую и обогащённую кислородом кровь сквозь три тысячи километров джунглей к самому сердцу тёмного континента?»

Дэвиду никогда прежде не доводилось находиться в такой непосредственной близости к главам государств и финансовой элите мира, и он чувствовал, что их воодушевление и простота в этот день — впервые за долгое, очень долгое время — помогают ему обрести ясность восприятия.

За год до этого возникшее неизвестно откуда отвратительное чувство неопределённости существования погрузило его в пучину растерянности, отбросив с того пути, которым он следовал с самого детства. Из этой пучины полные самых добрых намерений и весьма влиятельные родственники попытались направить его на путь истинный, определив в некогда датскую, а ныне международную торговую компанию, обеспечив ему единственно надёжное средство продвижения по жизни, а именно хорошую постоянную должность, при этом один из директоров взял на себя опеку над молодым сотрудником. В штаб-квартире компании, находящейся в Копенгагене, Дэвид изо всех сил старался вернуться к той исходной точке, откуда мир казался цельным и обозримым, но пока что ему удалось добиться только одного — симпатий своих новых коллег. Служащие компании полюбили Дэвида за его дружелюбие, за старательность, за открытое и доверчивое лицо, неловкие движения и ещё за что-то, в чём они сами не отдавали себе отчёта. Даже директор, наверное, не смог бы с уверенностью сказать, какие мотивы им двигали, когда он предложил Дэвиду сопровождать его в поездке в Бельгийское Конго на открытие железной дороги в Катангу, где у компании были свои интересы.

Ещё год назад, и всю жизнь сколько он себя помнил, Дэвид был математиком. Не математиком как те люди, которые занимаются этой наукой, потому что полагают, что в этой области они соображают быстрее других, или из любопытства, или потому, что надо же иметь в жизни какое-нибудь занятие, но математиком из-за глубокой, горячей, страстной тяги к прозрачно ясной, очищенной научности алгебры, откуда отфильтрована вся земная неопределённость. Перейдя в среднюю школу, он уже разбирался в исчислении бесконечно малых лучше, чем кто-либо из его учителей, и, когда в восемнадцать лет у него брали интервью в связи с его статьёй о абелевых группах, опубликованной в одном немецком журнале, он — покраснев, так как присутствие женщины-журналистки не давало ему сосредоточиться, — сформулировал: «спокойные математические размышления — моя самая большая радость».