Питер Хёг: Ночные рассказы

Единственный зрячий глаз генерала не отрываясь смотрел на говорящего. Затем он стянул свою повязку с головы — при этом его волевое лицо, которое вызывало у Дэвида ассоциации с чем-то тяжёлым, чугунным, оставалось столь же сосредоточенным — и протёр ослепительно белым платком пустую глазницу с той же неспешной тщательностью, с которой он открывал шампанское.

— Война, — произнёс он затем спокойно, — показала потенциал наших колоний как фундамента для новой Германии. Она показала, что в Африке имеются невиданные ресурсы, что континент этот является идеальной территорией для грядущей немецкой экспансии.

— Я как раз, — сказал Джозеф К. с любезной улыбкой, — всегда представлял вас апостолом Павлом, главнокомандующим Господа Бога, который во время своих миссионерских походов проповедует Евангелие. Вы не задумывались над тем, обращены ли ваши проповеди к язычникам, которые внимают им, или же к евреям, которые отвернутся от истины?

— У меня в жизни, — ответил генерал сдержанно, — было не слишком много времени для изучения Библии.

— Очень мудро, — учтиво заметил Джозеф К., — практическая жизнь не должна отставать от духовной. Если не ошибаюсь, это ваш коллега Кромвель сказал: «Ребята, уповайте на Бога, но порох держите сухим»?

Джозеф К. повернулся к Дэвиду.

— А вы, мой молодой друг, — сказал он, — вы, раз уж мы коснулись символики имён, конечно же, юный Давид, только что миропомазанный, который не знает, что у него впереди целая жизнь и который пока что пасёт… — здесь говорящий тщательно взвесил имеющиеся в его распоряжении метафоры, — пасёт своих математических овец.

Теперь Дэвиду стало окончательно ясно, что за светскими шутками их хозяина скрывается что-то другое, какая-то угроза, и он непроизвольно напрягся всем телом.

— А кто же тогда вы? — спросил он Джозефа К.

— Я… — ответил пожилой человек, и его лицо озарилось торжеством, — я — Иосиф, изгнанный братьями своими, брошенный в ров, откуда он всё равно должен выбраться. Конечно же, я — толкователь снов Иосиф, и никто не смог понять сон об Африке так, как я.

Когда он заговорил о себе, из голоса его исчезла ирония, и вместо неё зазвучало огромное чувство собственного достоинства. Он встал и вышел на середину салона, где лампы, стоящие на столе, осветили его бледное лицо снизу, отбрасывая на стену позади него тень, как будто он вызвал свидетеля, чтобы тот удостоверил масштаб его личности.

До этого мгновения Дэвид был настроен как всегда дружелюбно, и, по всей вероятности, если бы расспросить его знакомых, они бы единодушно заявили, что другие настроения вообще не свойственны его натуре, именно безоговорочное дружелюбие — это и есть Дэвид Рён.

Но, одновременно, это значило бы, что эти его знакомые упустили из виду главное — его страстное стремление к истине. Тот, кто ищет, должен уметь отличать истинное от фальшивого и быть столь же хорошо знакомым с наглой ложью, как и со здравым смыслом, и сейчас, когда Дэвид заговорил с пожилым человеком, за его вежливыми вопросами трепетала какая-то смесь любопытства, дерзости и скрытого вызова.

— Может быть, — продолжал Дэвид, — вы тогда сможете объяснить мне, почему европейцы всегда представляют Африку как нечто тёмное и опасное. Я имею в виду, что нам обычно изображают Африку как тёмную лесную прогалину, откуда внезапно появляется смерть — в виде дикого зверя или отравленной стрелы. И мне пришло в голову, что вдруг это по сути своей неверно. Считается, что теория должна быть лишена загадок, исчерпывающа и как можно более проста, чего нельзя сказать о теории лесной прогалины.

Теперь улыбка исчезла с лица Джозефа К., и, когда он заговорил, голос его был тих и холоден.

— Это представление, о котором вы говорите, создал я, — сказал он, — и оно тёмное, потому что Африка тёмная.

Одним стремительным движением он дёрнул шнурок, светлые шторы раздвинулись, и за окном оказалась тропическая ночь — чёрная и непроницаемая.

— Вот она — Африка, — продолжал Джозеф К., — Тьма, которая только и ждёт, чтобы… разорвать всех нас на части. Где-то там, в этой тьме, притаилась огромная змея — река Конго, вытянувшаяся от самой пылающей преисподней и опускающая здесь голову в море, и если есть какой-то смысл в том, чтобы посвящать это путешествие искренности, то не потому, что во тьме можно найти какую-то ясность. Там есть только великое забвение. Но от соприкосновения с этой тьмой в душе остаются шрамы, от которых у некоторых из нас возникает осознание того, кто мы есть, и того, что одиночество — неотъемлемая часть жизни, что мы живём, как и грезим, а именно в полном одиночестве.