Питер Хёг - Условно пригодные

Была еще большая перемена. Но в это время риск был слишком велик.

Большая перемена продолжалась с 11.40 до 12.30, первые двадцать минут все сидели в классе и ели бутерброды. Только в классах с первого по шестой в это время всегда присутствовал учитель, начиная с седьмого класса никакого контроля не было. Поэтому вполне можно было встретиться в это время.

И однако мы этого не делали – нас бы увидели, нас бы обязательно увидели, рано или поздно о нас бы донесли.

В школе Биля не поощрялись сплетни. Но всех учеников призывали сообщать о серьезных проступках в канцелярию или классному руководителю. Серьезными проступками считались воровство, когда кто-нибудь из учеников крал что-нибудь из чужих портфелей, надписи в туалетах – единственном месте, где не велось постоянное наблюдение, курение и нарушение школьных правил, например в случае, если кому-нибудь запрещалось говорить друг с другом.

В королевском воспитательном доме также призывали сообщать о проступках. Но там это почти никогда не делалось. В тех отдельных исключительных случаях, когда такое все-таки случалось, все выжидали какое-то время, пока не ослабевало внимание учителей, а потом доносчика заставляли спрыгнуть с ивы у озера и вытаскивали его только в самый последний момент, когда он уже начинал захлебываться.

В школе Биля такого правила не было. Ведь большинство учеников были из семей, где о них заботились, им нечего было бояться, что о них донесут. У них никогда не возникало необходимости защитить себя, как это бывает, когда ты находишься на границе.

Никто не видел, как кто-нибудь доносил, все происходило незаметно. И все же было понятно, что это случалось довольно часто. Август и Катарина, должно быть, тоже заметили это – в коридоре мы друг с другом не разговаривали.

На лестнице она немного отстала от своего класса. Нельзя сказать, чтобы она коснулась меня. Но я знал, что обнаружу у себя письмо.

Она всегда ходила очень прямо, даже по лестнице. Я был не ниже ее ростом, я это знал. На год, одиннадцать месяцев и четыре дня моложе – я узнал это из ежегодных школьных альбомов,- но не ниже ее, скорее выше. Во всяком случае, если я полностью выпрямлялся,- я как-то попробовал это сделать, но возникли неприятные ощущения вроде судорог, так что я опять стал ходить как раньше.

Я и глазом не успел моргнуть, как она уже прошла мимо. На ней была черная спортивная мужская куртка.

Перед нашей разлукой, когда я наблюдал за ней и Билем во дворе и позднее, я никогда не задумывался над тем, как она одета, замечал только, что одежда на ней не такая, как у всех. Потом, в последние недели, после того как нас разлучили и я понял, что, возможно, нам никогда больше не придется говорить друг с другом, я стал замечать, что она обычно ходила в старой одежде. В такой, какую носят взрослые, но уже ношеной. Большие свитера с кожаными заплатками на локтях. Или вот эта черная куртка.

Однажды я обратил внимание на то, что некоторые вещи были мужскими. Тогда я понял, что какие-то из этих вещей, должно быть, принадлежали ее отцу, а может быть, и матери.

Я не мог не думать об этом каждый раз, когда видел ее. Прямота и эта одежда, которая ей велика. Одежда ее отца, который повесился. Сила и все-таки какая-то потерянность. Необъяснимое противоречие.

Возможно, это заблуждение – считать, что противоречия можно объяснить.

«Бине-Симон?»

Она написала наверху страницы, внизу оставалось место для ответа.

Я написал «да».

Только через два дня я смог передать ей записку. Я подошел к ней сзади на лестнице и положил ее в карман ее куртки. Никто не обратил на это внимания. Сначала мне показалось, что она ничего не заметила. Потом она одной рукой взялась за волосы, вытянула их из-под свитера и отбросила назад. А затем помахала мне. Той же рукой, которой касалась волос, она, не оборачиваясь, помахала мне.

Прошло два дня, прежде чем я получил ответ. В качестве ответа она прислала еще один вопрос. Она написала его на том же листочке, под моим «да». Там было написано: «Почему его нигде нельзя посмотреть?»

Раньше я никогда не пробовал с кем-нибудь переписываться. Я видел, как другие это делают, но никогда сам не участвовал в переписке.

Случалось, что кто-нибудь передавал кому-нибудь записки на уроках. Может быть, потому что они не могли подождать перемены, может быть, потому что трудно было найти укромное местечко, может быть, от скуки. Я сознательно старался не видеть что в них написано.

Одно из таких писем было изъято Фредхоем. Никакого наказания не последовало. Вместо этого он зачитал письмо вслух. Речь в нем шла о любви, было стыдно, хотя это и не было твое письмо, казалось, что можно было бы поколотить того, кто написал его.