Максим Шраер - В ожидании Америки

С тех пор, встречаясь на прогулке, господин Рубени и мой отец обменивались лишь беглыми приветствиями. Вида метал в мою сторону мстительные взгляды. Однажды я наткнулся на Бабака на железнодорожной станции, и мы доехали с ним до Рима в одном вагоне, не сказав друг другу ни слова. Когда мы с родителями уезжали в Америку, Рубени все еще оставались в Ладисполи. Они ждали визу в Новую Зеландию.

Две веры и две миссии сражались за сердца и души еврейских беженцев из Советского Союза, многие из которых были совершенно незнакомы с религиозной жизнью. Сразу по приезде в Ладисполи мы с родителями узнали о существовании Американского центра и о еженедельной кинопрограмме. Мы были новичками. Логично было предположить, что для помощи беженцам, направляющимся в США, в Ладисполи действует центр, связанный каким-то образом с американским посольством в Риме или, на худой конец, с ХИАСом, нашим спонсором. Для нас было вполне естественно вспомнить и провести параллель между Центром и теми культурными мероприятиями, которые проходили в американском и британском посольствах в Москве, куда приглашали моих родителей наряду с другими отказниками и диссидентами. Пожалуй, мы и не могли рассуждать иначе. По крайней мере Il Centro Americano звучало так успокаивающе. Американский Центр. Словно оазис покоя. Словно обещание, что в конце концов мы окажемся в Америке и наши жизни придут в счастливое соответствие с чьим-то генеральным, хоть и неписаным, высшим планом.

Центр располагался в роскошной вилле на бульваре, всего в нескольких кварталах от русской части пляжа — в самом лучшем месте, которое можно было представить. К одному крылу виллы была пристроена современная аудитория, где показывали фильмы и читали лекции, а также зал, где после мероприятия подавали пунш и сладости. У основателей Центра, видимо, были тугие карманы: контраст с темноватыми комнатками местного центра для еврейских беженцев был разительным и невыгодным для последнего.

Арка щедрого итальянского солнца выгибалась к северу над головами ладисполийцев, когда мы поднимались по мраморным ступеням виллы. Словно ладони старого проповедника, ступени виллы были помечены крупкой времени. Почти симметричные скульптурные львята спали по обе стороны входной двери, положив свои массивные подбородки на потрескавшиеся лапы. Войдя внутрь, мы увидели ступени мраморной лестницы, покрытые ковром, и букет полевых цветов в аляповатой зеленой вазе. Виллу наверняка заново отремонтировали, после того как она перешла от какого-то богатого итальянца в руки нового владельца — Американского центра. Однако на стенах оставались квадратные, круглые и прямоугольные тени в тех местах, где раньше висели картины. В фойе при входе нас приветствовал высокий поджарый мужчина с овальным лицом, выбритым до блеска, мясистыми ушами и губами, табачно-зелеными глазами и крупномасштабным носом с луковичными впадинами и выпуклостями. Зачесанные на безупречный правый пробор, его волосы падали на глаза, и ему приходилось временами встряхивать головой или поводить балетной рукой. Толстые линзы его очков в тонкой проволочной оправе отражали мир, как анфилада кривых зеркал. Когда он улыбался или хмурился, лицо складывалось в лягушачью кожу. Сейчас мне кажется, что директор Американского центра был одновременно похож на издателя Стива Форбса и на безжалостного гарвардского адвоката из телевизионного сериала начала 1990-х годов.

— Welcome to the American Center — Добро пожаловать в Американский центр, — приветствовал нас этот американец сразу на двух языках. — Меня зовут Джошуа Фриман, — произнес он по-русски. По произношению его можно было принять за эстонца или латыша.

Одетый в бежевые хлопчатобумажные брюки, рубашку в мелкую красную полоску и коричневый вязаный жилет, Джошуа Фриман поначалу показался мне типажом образцового американца, профессора в небольшом колледже или доктора где-то в сельской глубинке. Рядом с ним стояла его жена Сара. Она направляла поток входящих беженцев в аудиторию. Саре Фриман, в облике которой тоже проступало что-то лошадиное, было примерно сорок пять. В традиционном представлении жителей американского Среднего Запада она могла бы, наверное, даже считаться привлекательной. В отличие от своего мужа, она знала по-русски лишь «здравствуйте» и «спасибо». Эти слова она повторяла старательно, сопровождая их энергичным кивком головы. Общение между ней и беженцами, которые не говорили по-английски, состояло из рукопожатий, улыбок и еще более широких улыбок. У Сары Фриман были тонкие вьющиеся рыжие волосы и плюшевое родимое пятно на подбородке. На веснушчатой шее трепыхалась нитка мертвого жемчуга. Наряд состоял из белой блузы с рукавами ниже локтя и незамысловатой синей юбки, прикрывавшей узловатые колени. Время от времени ее незагорелое лицо покрывалось алыми пятнами стыдливости, а длинные, бесцветные ресницы трепетали над глазами, как бледные бабочки над поникшими васильками. В облике и повадке Сары Фриман была какая-то скованность; в отличие от своего внешне расслабленного мужа, Сара чувствовала себя не в своей тарелке среди нас — беженцев. Или это мне опять подсказало воспаленное воображение?