Максим Шраер - В ожидании Америки

Мы лежали на заднем сиденье, я сжимал ее плечи и грудь и слушал бешеный лязг поездов, спешащих в большие города. Мы говорили друг с другом об американской жизни, которой ни она, ни я толком не знали.

Не договариваясь заранее, отставив реальность и отсрочив календарное время, мы с Рафаэллой играли в любовную игру-ожидание. Суть игры была в том, что мы с ней американские любовники из маленького городка на берегу океана, возможно, где-то в Мейне, Коннектикуте или Нью-Джерси. Я плохо представлял разницу, Рафаэлла тоже. Ни я, ни она воочию не видели Америки; мы знали о ней из кино, из книг или же из чьих-то рассказов. Сейчас, спустя много лет, мне представляется, что для игры нам больше бы подошел какой-нибудь гигантский американский автомобиль вроде серо-серебряного «Шевроле-Малибу-Классик» выпуска 1977-го, на котором я проездил весь первый год в Америке. Однако в Ладисполи нам вполне хватало верного «Мустанга» Рафаэллы.

Целый месяц мои тайные встречи с Рафаэллой следовали непредсказуемому ритму. Так продолжалось до конца июля, пока Лана вдруг не выкинула номер. Я этого никак не ожидал. В тот день разразилась сильная гроза, чуть ли не тропический ливень. Все началось во время обеда; мы с родителями наблюдали с балкона, как громадные лезвия темной воды рвали в клочья листья и ветки каштанов на бульваре. Оловянный зеленщик в спешке принялся перетаскивать деревянные ящики под зеленоватый, цвета спаржи зонтик, а потом укрылся в крытом фургоне видавшего виды грузовичка. Когда, уже на закате, небо прояснилось, казалось, что мы вдыхаем первозданный воздух, очищенный от привычного для южного курорта запаха мангалов и еды на вынос.

Поздно вечером, оказавшись на заднем сиденье ржавого «Мустанга», я почувствовал, что страннознакомый запах щекочет мне ноздри. Этот аромат принес с собой весну 1985 года, старую станцию московского метро через дорогу от зоопарка, ячанье и возню птиц на пруду, где еще плавали серые островки льда. Вместо сдвоенной пары лекций мадам Гудковой по органике я направлялся поздним весенним утром к Лане домой. Лана встречала меня в дверях в длинном атласном халате своей матери. Еще стоя на лестнице, я улавливал запах ее духов, цветочный, с отголоском пряности. Как любые хорошие советские духи, аромат был привезен из Франции, и в его коротком ямбическом названии слышалось слово «тайна». «Если по какой-то причине эти духи перестанут выпускать, мне придется переменить характер», — сказала Лана вскоре после того, как мы стали встречаться.

Я думал о Рафаэлле, занимаясь с Ланой любовью на заднем сиденье «Мустанга» так же безрассудно, как это бывало с нами в Москве. Я думал не о Лане, которую умел любить, а о Рафаэлле, рядом с которой всегда нервничал. При этом, обнимая Лану на заднем сиденье ржавого «Мустанга» Рафаэллы, я воображал старую, заставленную мебелью московскую квартиру, комнаты с вечно царившим там беспорядком, шоколадного цвета портьеры, грыжистые, нещадно жарившие батареи, потустороннюю фотографию родителей Ланы во время медового месяца в Крыму, а за окном — липы и березы с набухшими почками на голых ветках, ветхая скамья и старушки, вылезшие погреться на слабом апрельском солнышке. «Ой, мамочки», — прошептала Лана точно так, как раньше, в Москве. «Ой, мамочки» вместо киношного «mamma mia» Рафаэллы, в которое было трудно поверить, даже если это самое «mamma mia» переносило меня через Средиземное море к берегам Туниса или Ливии. Наша любовь с Ланой в ту ночь была жестче, чем раньше в Москве, теперь уже без нежности и иллюзий, будто бы под всей моей юностью была подведена черта. И если можно освободиться от романтической привязанности к общему прошлому, то нам с Ланой это удалось на заднем сидении доживавшего свой век «Мустанга» Рафаэллы.

Прежнюю алхимию влюбленности заменила новая — алхимия дружбы и глубокой привязанности. До самого конца того ладисполийского лета мы с Ланой общались легко и непринужденно. И в Америке мы с ней остались друзьями, хоть и видимся не часто, особенно с тех пор, как она переехала на Западное побережье. Сейчас Лана живет в городе Ла Хойя, в Калифорнии. Она замужем за тем самым математическим гением, с которым познакомилась в Ладисполи, и у них две дочки. А я давно обосновался в Бостоне, сейчас выстукиваю эти строки, глядя из окна кабинета на неоготический внутренний двор моего университета. Августовское жаркое утро подернуто дымкой, соленый бриз облизывает жалюзи, и у меня нет выбора, кроме того, чтобы дать Лане вымышленное имя, придумать ей стрижку и добавить к аромату ее духов особую сладость воспоминаний [2] Забегая чуть вперед, добавлю здесь одно примечание. В начале августа к нам в Ладисполи из Тель-Авива прилетел дядя Пиня, восьмидесятилетний дядя моего отца, социалист левого крыла. Все вместе мы как-то обедали у нас на балконе, и дядя Пиня, которого распирал пропагандистский зуд, заявил на своем слегка устаревшем русском: «Вы, мои дорогие, хорошие ханжи. Вы не делитесь друг с другом интимными переживаниями. Это большая проблема». И он рассказал о своей семидесятивосьмилетней подружке и их не совсем удачных любовных отношениях. Вдохновленный утопическим жаром дяди Пини, я поведал всем присутствующим о том, как мы с Ланой оказались вместе на заднем сиденье «Мустанга». «И что тут удивительного? — резюмировал дядя Пиня. — Она была голодна!» .