Иван Дроздов - Шальные миллионы

— Моя подруга Анна Воронина. Писательница.

— О-о, это новость! В наш милый шалманчик залетают и такие птички! Но, может, молодая поэтесса только пробует силы? Я знал девчонок, которые кропают стишата. «Я какая-т не такая, ты какой-т не такой…» А?..

— Писательница! — проговорила с твердостью Нина. — Известная на всю страну. А ваш тон и ерничество неуместны. Перед вами моя подруга.

— Ну-ну, — заговорил вдруг строго Шалопай. И улыбка слетела с его лица. И в темных синеватых глазах сверкнул властный холодный огонек. И уже другим, почтительным тоном, наклонившись к Анне, продолжал:

— Я, кажется, ошибся адресом. Ладно, не буду. Поднял вверх руки. — У нас тут летают птахи одного пошиба, не мудрено и спутать. Там, в гостиной, у одного парня на коленях сидит в мини-юбочке академик. Почти Заславская, только на семьдесят лет моложе. А вообще-то мы все тут академики. Доставайте блокнотик, записывайте. Вы тут такой сюжетик увидите…

Речь его была бессвязной, глуповатой, — он не хотел круто менять своего тона, но и не мог остроумно выйти из неловкого положения, и лишь интонации голоса говорили об ином, почтительном отношении к собеседнице. Выручил его Иванов, он как-то тихо, незаметно появился в комнате. Стоял у косяка двери, роняя голову то на левое плечо, то на правое. Смотрел на Анну, но как-то так, отрешенно. Стоял недвижно, словно призрак, и молчал.

Нина подошла к нему, легонько толкнула в плечо.

— Успел уколоться? Пошел к себе на второй этаж!

— Я? Укололся? Ну нет, я чист как стеклышко. А только звон в голове. И тошнит малость. Не можешь ты мне сказать, с чего бы это тошнота в горле?

Взял Нину за руку, тихо проговорил:

— Ратмир меня кормит, а чем — не знаю. Боюсь его. Подсыплет что-нибудь.

Шалопай буркнул себе под нос:

— Скотина! Теперь и бумаги не подпишет. Все вышли, и Анна осталась одна.

В глубине квартиры, очевидно, в гостиной, где Анна не была, нарастал шум. Хрипло рычала рок-группа, раздавались смех, голоса.

Нина не появлялась. Положение Анны становилось двусмысленным: к гостям ее не звали, хозяева не приходили, — что делать?

Невольно ей приходилось играть роль капризной, обиженной гостьи, ждущей объяснений или разъяснений. Наконец, и страх заползал в душу. Что еще придумают Иванов, Шалопай?.. Пиршество только начинается, а когда они все перепьются?..

За окном сгустилась тьма, дворик опустел. Дети улетучились разом, словно их сдуло ветром. Реже въезжали и выезжали машины, торопко разбегались по подъездам женщины с сумками, мужчины с портфелями и «дипломатами». Подозрительно маячили за углами домов, гаражей силуэты парней. Они будто бы смотрели в сторону ивановской квартиры. Иногда пересекали двор, подходили к трем «жигулям», стоявшим особняком, переговаривались с людьми, сидевшими в машинах. Создавалось впечатление, что они ждут кого-то, к чему-то готовятся. Силуэт одного мужчины показался знакомым. «Костя! — пронзила мысль. И тут же: — Мне он мерещится».

Не дождавшись Нины, пошла в гостиную. Здесь царил полумрак, и никто ее не заметил. Не было ни стола, ни ковра, в натертом до блеска паркете слабо отражался подвесной зеркальный потолок. По углам к креслам и диванам прижались столики на колесах и на на них — вино, фрукты, конфеты. В блещущих золотом заморских упаковках лежали плитки шоколада. Откуда-то вывернулся Иванов, схватил ее за руку. Склонился к уху, тяжело дышал.

— Ага, вы! Я вас представлю.

Подвел к дивану и двум креслам, — на них сидели Шалопай и пожилой дядя с клиновидной бородкой, а на коленях у них девицы, — молоденькие, совсем еще девочки. Голоногие, в юбчонках с большой степенью рекламы и риска. «Негодяи! — подумала Анна. — Школьниц растлевают». Иванов, не обращаясь ни к кому в особенности, сказал:

— Анна Воронина, подруга моей жены.

Шалопай не удостоил Анну взглядом, потянул девицу за край юбки, сказал: «Бестыжая! Пошла вон!..» Пожилой с бородкой стрельнул глазами, едва заметно поклонился.

Анюта, чувствуя как от прилива крови пощипывают кончики ушей, прошла к свободному креслу и села в него. Искала глазами Нину, но той не было. И Иванов, выставив вперед руки, точно слепой, проковылял в коридор, из которого слабо лился зеленоватый свет. Анна сидела одна у стены, где полумрак почти скрывал ее от взгляда любопытных. Людей было много, они двигались словно тени, казались бесплотными, неживыми. Грудились стайками по углам, у диванов и кресел, пили, ели. Покорно и стыдливо жались друг к другу девицы, — все молодые, совсем еще юные, и одеты на один манер: в плотно обтягивающие, лаково блестящие лосины, короткие юбочки, а то и без них, расшитые люриксом, стеклярусом и бисером кофты, кожаные куртки — гладкие, тисненые и с цветным орнаментом, экстравагантные белые, зеленые, красные сапожки.