Арно Зурмински - Отечество без отцов

Тогда многих девочек нарекали именем Эрика…, а затем никогда больше.

Тяжелое вооружение, пушки и грузовики громыхали в ночи в кромешной тьме. Грохот будил ночную тишину, он заглушал таинственные шорохи, жалобное уханье сов в парке, крик жерлянки на озере и плеск карпов. Даже мычанье коров, стоявших в тумане на лесной лужайке, заглушалось однотонным гулом, исходившим с запада и затихавшим на востоке.

Это были жизнерадостные солдаты. Они смеялись и радостно махали руками, а детишкам бросали конфеты. Если случалось, что они устраивали привал на обед у обочины шоссе перед подвангенской мельницей, то ребятне разрешалось отведать солдатского хлеба. От солдатского хлеба розовеют щеки, это было известно матерям. Как чудно они говорили. Старикам, которым довелось побродить по свету, узнаваема была баварская речь, швабский говор и рейнский диалект. Слышно было, как переговаривались берлинцы и саксонцы, как звучал нижненемецкий диалект и говор жителей Северной Германии. Все наречия Отечества сошлись на востоке, устроив своеобразный концерт. Старики молча грызли мундштуки своих курительных трубок. Пережившие битву под Танненбергом и Мазурское сражение, они искренне признавались друг другу, что подобного развертывания войск никогда не видели. Но они будто предчувствовали, что такому веселью вскоре может прийти конец. «Так просто ничего не бывает», — говорили старики. «Подобное развертывание войск не делается лишь ради удовольствия, кто-то это придумал, — говорили они, — чтобы солдатам было чем заняться».

Радостное настроение сохранялось и после Троицы. Амбары, освобожденные от прошлогоднего сена и соломы, заполнились солдатами. В лесах, будто из-под земли, вырастали все новые палаточные лагеря. В каждом доме объявлялись очередные постояльцы, они приходили и уходили, чтобы дать место новым квартирантам. Пустой амбар в крестьянском хозяйстве Розенов служил в течение трех недель пристанищем двадцати солдатам, которые по утрам умывались из колонки во дворе и резвились с собакой по кличке Бесси.

С каждым днем росла озабоченность, потому что, казалось, теперь уже не существовало никакой другой части света, кроме Востока. Все, что было вокруг, устремлялось навстречу восходящему солнцу, которое с каждым днем все раньше поднималось из русских лесов, а по вечерам все позже опускалось в волны Балтийского моря. Приближалась самая короткая ночь лета 1941 года.

С чего мне лучше начать? Деревня расположена на тысячу километров восточнее моего заснеженного сада. Как она называется сегодня, мне неизвестно. Ее судьба могла быть схожей со Сталинградом, который также утратил свое название. Когда-нибудь я отправлюсь на Восток на розыски, но это должно случиться в июне. А пока я лишь пытаюсь представить себе деревню, расположенную вдоль дороги, в конце ее заснеженный крестьянский дом, из трубы которого поднимается белый дым. Однажды 31 января здесь топили особенно усердно, чтобы не простудилось новорожденное дитя. На окошке распустились узоры ледяных цветов. Через щелочку во льду взгляд обращался через заснеженные поля к безлюдной дороге, которая вела на Восток, все дальше на Восток.

Уже месяц, как я на заслуженном отдыхе, а зима все еще продолжается. Вегенер утверждает, что нынешняя зима такая же суровая, как те, что бывают на Востоке. Мне это неизвестно, лишь два года прожила я в Подвангене, на моей памяти там всегда было лето. День начинается с солнечного рассвета, деревья в саду будят в моем сознании схожие картины. Такой я представляю себе зимнюю природу в России и в моей незнакомой деревне.

Мне хотелось бы, наконец, начать рассказ о моем отце. Или следует дождаться лета, когда греет солнце, распускаются цветы и зеленеют деревья? Июнь был бы самым подходящим временем. Как же мог тот бездушный человек начать войну в ночь летнего солнцестояния! Одно это уже противоречит природе и обречено на неудачу.

Я одеваюсь теплее и без всякой цели иду гулять по улицам. Морозный воздух должен отвлечь меня на другие мысли, мне хочется думать о свежей булочке и горячем кофе, а также о Приштине, где уже по-весеннему тепло. На рыночной площади мне встречается старенькая фрау Гентш из соседнего дома. Она утверждает, что подобная суровая зима была в последний раз в 1941–1942 годах. И вновь я возвращаюсь к моей старой истории, той щелочке в замершем окошке, силуэту на горизонте; и Роберт Розен сопровождает меня по той самой улице, что все дальше уходит на Восток.