Давид Шраер-Петров: История моей возлюбленной или Винтовая лестница

Мы подкатили к гостинице как раз в ту минуту, когда Ирочка с букетом белых и голубых флоксов, под ручку с Васей Рубинштейном начала подниматься по ступенькам городской гостиницы. Время было позднее — около семи часов вечера. Откуда они шли и где купили цветы? «Ирочка! Вася!» — окликнул я своих друзей, а капитан Лебедев приветливо помахал фуражкой с красным околышем и темно — красной эмалевой звездой. Ирочка и Вася, как фигурки в заводной игрушке «Лебединое озере», разом повернулись к нам, сохраняя полную взаимную синхронность движений тела и скольжения улыбок. Вася сбежал вниз к нашему джипу, а Ирочка продолжала стоять на третьей ступеньке, улыбаясь, каждому и никому, как жена президента с трапа самолета. Вася сбежал со ступенек, обнял/похлопал по спине меня и протянул руку капитану. Тот представился, не без смущения, успев сострить и слукавить: «Капитан сухопутных войск Лебедев, Николай Иванович, доставил Даниила Петровича!» «А себя?» — подумал я. Счастливая сущность Ирочки Князевой тем и отличалась от наших заскорузлых и подозрительных натур, что в каждой ситуации обнаруживала источник возможного удовольствия. Так и говорят по-английски о подобных редких индивидуумах: «Happy person!»

«Как замечательно! Васенька, приглашай моих друзей на ужин!» Я ринулся с удовольствием. Капитан же засмущался, шепнув мне, как старому знакомому: «Не предполагал ужинать в ресторане. Одинокими рублишками всего лишь располагаю». (После, вполне возможно, значительно после, Ирочка рассказывала мне, что капитан во время их нечастых свиданий угощал Ирочку пивом в местном Доме офицеров, где давали спиртное без наценок и тощие бутерброды с кильками почти задарма. Зачем же ходила? Неужели предвидела на много лет вперед? Или не все рассказывала?)

Бокситогорская гостиница была трехэтажная, кирпичная, с претензией на солидность, а ресторан при гостинице был, в сущности, городской столовой повышенного класса, если так можно объяснить с одной стороны улучшенный (по сравнению с обыкновенными столовыми) способ приготовления пищи, а с другой — отсутствие музыкантов, призванных увеселять публику. Никто в этом ресторане-столовой никого не увеселял, но кормили пристойно. Гостиничная публика в основном состояла из командировочных, которые, конечно же, предпочитали питаться здесь, нежели в «общепитовских» столовках, где (в лучшем случае!) давали салат из капусты, щи на курином отваре да отбивную из куска свиного жира, обвалянного в сухарях. И опять же (в лучшем случае!) кружку разливного жигулевского пива.

Вася Рубинштейн, конечно же, увидел смущение (истинное или показное) капитана Лебедева и предупредил: «Только уговор: я угощаю!» Под селедочку с отварной картошкой и репчатым луком, нарезанным колесиками, выпили за дружбу. Причем капитан Лебедев как-то ловко объединил дружбу инженеров, выпускающих несокрушимые советские танки (кивок в сторону Васи, перешедшего к этому времени на танковый завод), с врачами, оберегающими здоровье инженеров-танкистов (кивок Ирочке), и советскими офицерами-танкистами (выразительный взгляд на каждого из нас и общий поклон). Меня некуда было пристроить. Не мог же знать капитан Лебедев моих давнишних стихов, ходивших по «самиздатовским» каналам и посвященных кружку молодых венгерских поэтов, названному в честь Петефи. Да и я ведь ничего не знал о капитане Лебедеве. Именно ко мне (недоохваченному тостом), и обратился капитан Лебедев как к публике в этом древнегреческом спектакле. Мне на тост было абсолютно наплевать, если бы не подозрения, которые капитан Лебедев вызывал с самого начала нашего знакомства. Это, как репейник: пока не отцепишь с одежды каждую колючку — коготок, будет царапать и раздражать. Да и еще орден Боевого Красного Знамени над кармашком гимнастерки в его-то (Лебедева) молодые годы!

«Николай Иванович, а не в танковых ли войсках Красное Знамя приобрели?» — спросил я капитана Лебедева довольно язвительно. «Именно в танковых, Даниил Петрович. А если забежите вопросом дальше, то добавлю: в политотделе танковых войск участвовал в подавлении контрреволюционного мятежа». «Значит, пьем за Красное Знамя!» — воскликнула Ирочка и решительно опрокинула рюмку водки. Ни я, ни Васенька Рубинштейн не решились отклонить тост и тоже выпили свою водку, и дальше продолжали выпивать и закусывать, как будто ничего страшного не было сказано капитаном Лебедевым.

С тех пор прошел год. Ирочка вернулась в Ленинград из Бокситогорска. Мы пришли на ее день рождения, а главным образом, чтобы отметить всей компанией возвращение нашей королевы, для которой мы, по сути, были маленьким двором, если вообразить нас придворными. Я приник к чешскому плзенскому пиву, которое отлично шло под шпигачки, привезенные Ксенией Арнольдовной (зпт) и которые Ирочка ловко подрумянивала на противне в электрической духовке. Глебушка глотал одну за другой рюмки армянского коньяка «Арарат» (пять звездочек и заоблачная вершина), запивая алкоголь крепчайшим кофе, который он варил в электрическом комбайне, подаренном к этому дню родителями Ирочки и привезенном из поездки Федора Николаевича Князева в успокоенную и снова дружественную Венгерскую народную республику. Комбайн пыхал и выпускал кофейные пары, как игрушечный паровоз chuchu train из моего далекого будущего. Васенька же Рубинштейн, проглотив одну-две-три стопки литовской брусничной водки «Паланга», вращался по орбите: кухня — столовая/гостиная — кухня, раскладывая на китайские, разрисованные пузатыми человечками, тарелки, блюда и прочие посудины, многочисленные рыбные и мясные холодные закуски, привезенные в вощаных упаковках из ресторана при гостинице «Европейская». Сенсацией же вечеринки предполагалась индейка, нашпигованная чесноком, натертая сухумской аджикой, набитая антоновскими яблоками, обложенная младенческими картофелинами и засунутая в пекло духовки. Вася Рубинштейн наблюдал за всей гастрономией. Наблюдал, сохраняя всегдашнюю доброжелательную улыбку видавшего виды бармена.