Давид Шраер-Петров - История моей возлюбленной или Винтовая лестница

И все-таки, это был талантливый спектакль! Особенно хороша была сцена Ольги Ивановны и художника Рябовского на пароходе. Нечего говорить о том, сколько раз я смотрел эту сцену. И каждый раз не мог окончательно уверить себя, что на театральной площадке — Рябовский с Ольгой Ивановной, а не Рогов с Ирочкой говорят о докторе Дымове, а не обо мне. И хотя партнеры Ирочки явно не дотягивали в сценической технике до профессионалов, ее игра, как катализатор, стимулировала самодеятельных артистов. Я не мог без слез смотреть сцену, когда Ольга Ивановна, отвергнутая Рябовским, ищет утешения у мужа. Это я (в неминуемом будущем!) говорил Ирочке, отвергнутой Роговым: «Не плачь громко, мама… Зачем? Надо молчать об этом… Надо не подавать вида… Знаешь, что случилось, того уже не поправишь».

Нервы мои были напряжены до предела. Пронзительная Ирочкина игра обострила мое восприятие реальности до того, что я возненавидел Рогова. Я чувствовал, что взорвусь, выскажу все, что у меня на душе. Это была ревность, которую не могли задрапировать многолетние правила, допускающие короткие или длительные связи внутри нашего сообщества и абсолютно отвергающие любые проявления эгоистического недовольства. Я с трудом заставлял себя оставаться, по крайней мере, вежливым с Роговым. Ирочка, конечно, не могла не заметить усилий, которые я прилагал, чтобы не сорваться. И, несомненно, Рогов замечал! Человек он был опытный, выдержанный, обладающий трезвым холодным умом и натренированной волей. Как талантливый шахматист, Рогов рассчитывал свои действия на много ходов вперед. Не знаю причину того, что наша королева продолжала безмолвно наблюдать за нарастающими противоречиями между мной и Роговым. Она не вмешивалась. Да и не было еще в нашем сообществе случая, чтобы Ирочке нужно было во что-то вмешиваться, критиковать, оценивать, поучать. Отношения внутри компании регулировались не словами, а невидимыми молекулами целесообразности, распространяемыми Ирочкой. Это было, как регуляция жизни внутри сообщества бабочек при помощи летучих гормонов — феромонов. Вдруг регуляция отношений между мной и Роговым разладилась вконец. Помню инцидент между нами, случившийся в этот период. В Кооперативном театре было заведено неписаное правило: все поправки в тексте пьесы или в режиссерских деталях постановки вносятся только с согласия Ирочки и заверяются ее подписью. Представления «Попрыгуньи» шли вовсю, перемещаясь из одного Дома культуры в другой и привлекая к участию в спектаклях новых самодеятельных актеров и новых зрителей, которые нередко покупали билеты прежде всего, чтобы посмотреть, как играют вместе со знаменитой Ириной Князевой их приятели или знакомые знакомых. В этом была особенно тонкая черта Ирочкиного замысла по завоеванию публики в рабочих районах. Театр перемещался по городу. Каждый раз Ирочке приходилось заново ставить «Попрыгунью» с новым составом самодеятельных артистов. То есть — заново вставлять в текст пьесы режиссерские ремарки. Однажды, это был день, свободный от репетиций, Ирочка позвонила и сообщила, что больна и просит привезти ей текст «Попрыгуньи» с пометками, сделанными во время последнего спектакля. Текст лежит у нее на письменном столе. Ирочка не сказала, чтобы я привез пьесу, но и не назвала никого другого. Сама судьба посылала мне, завлиту Театра, случай поехать и повидаться с Ирочкой наедине. Без вечно роящихся вокруг нее электриков, рабочих сцены, звуко- и светотехников, актеров театральной студии, и прочих — занятых в спектакле или обслуживающих спектакль. Кстати, Ксения Арнольдовна, мамаша Ирочки, была занята в своей комнатушке администратора-кассира какими-то неотложными делами и отвезти пьесу не могла. Кому же, как ни мне было поехать к Ирочке! Отчуждение, длившееся около полугода или даже больше, связанное, как мне казалось, с выбором, павшим на Вадима Рогова, виделось мне теперь как плод больного воображения, как ревность, совершенно необоснованная и противоречащая устоям нашего сообщества. Оставалось увидеть Ирочку, чтобы все прояснилось, встало на свои места. Она засмеется непринужденно и легко, как ребенок, снова получивший желанную игрушку, и наша любовь вернется, как ни в чем не бывало!

У Ирочки на столе я нашел текст пьесы с ремарками, положил рукопись в мой видавший виды коричневый кожаный дипломат с золотыми уголками, которым я очень гордился, во-первых, потому что модные золотые уголки, а во-вторых, что дипломат из тисненой коричневой кожи куплен был на мой гонорар за инсценировку «Короткого счастья» в Театре, расположенном на Малой Бронной улице. То есть, когда я родился как драматург. Дом культуры, в помещении которого шла в это время «Попрыгунья», находился в одном из переулков, разбегающихся по весьма важным делам в разные стороны от улицы Арбат. Неподалеку на Смоленской площади сверкал витринами знаменитый гастроном. Почему-то вспомнился первый год моей влюбленности в Ирочку. Я приносил ей ромашки из Лесотехнического парка. Как все изменилось! В гастрономе я купил бутылку шампанского и около метро — белые гвоздики. Подвернулось такси. Я назвал площадь Курчатова и через полчаса звонил в Ирочкину квартиру. Звякнула цепочка, и отворилась дверь. В проеме стояла Ирочка в белом махровом халате. Она не приглашала зайти, а напротив — преграждала мне путь в квартиру. «Я привез пьесу с твоими замечаниями, Ирочка. Можно мне зайти?» Она продолжала стоять около двери, не приглашая внутрь квартиры. Чувства мои были до того напряжены, что я различал в прихожей мельчайшие детали обуви и одежды, словно бы в увеличительное стекло: Ирочкины высокие сапожки из зеленой кожи, коротенькую демисезонную дубленку с оленьим воротничком, расшитую желтыми и красными шелковыми нитями, мужскую шляпу с удлиненной, почти ковбойской тульей, мужское пальто из серого новозеландского драпа. Шляпа и пальто принадлежали Вадиму Рогову. Я не мог ошибиться. Я понимал, что не владею собой, но заставить себя повернуть и уйти был не в силах. «Прости, Даня, мне холодно стоять. Спасибо за пьесу и цветы», — сказала Ирочка и закрыла за собой дверь.