Давид Шраер-Петров: История моей возлюбленной или Винтовая лестница

Была середина августа. Время, когда отпускают на вольные хлеба врачей, отбывших свой срок обязательной работы по распределению в сельских и заводских больничках или здравпунктах. Ирочка только что вернулась из ссылки в Бокситогорск. «Ну, как ты?» — только и успел спросить я, когда в дверь позвонили, и вошел пианист Глеб Сергеевич Карелин. Это был ясноглазый блондинистый русский красавец, рожденный единственно для того, чтобы заниматься музыкой, любить и быть любимым. Глеб казался мне сыном Есенина. Я никогда не видел Сергея Есенина, но настолько любил его стихи, что представлял себе живым наяву, как верю до сих пор, что неискаженно воображаю Александра Сергеевича Пушкина. Словом, в Глебе Карелине было столько симпатии, которая излучалась голубыми распахнутыми глазами, улыбчивыми щеками и губами, мягкими движениями рук, спины, даже складок светло-серого в брусничную полоску костюма — тройки, что я, да и всякий на моем месте, готов был простить ему легкомысленность и неверность. Прощала и наша хозяйка, готовая веселиться от каждого его слова и от каждой шутки. Он пришел с тремя алыми розами, которые Ирочка поставила в хрустальную вазу, приготовленную Ксенией Арнольдовной и которой (вазы) не удостоились мои лесные ромашки, нестройные стволики которых Ирочка погрузила в низкорослый пузатый кувшин. Ксения Арнольдовна, словно ждала появления Глеба Карелина, чтобы уйти со спокойным сердцем: раз он пришел, вечеринка состоится, несмотря на мое присутствие. Признаюсь, что мать Ирочки меня не жаловала. Уверен, что с неомраченной радостью она захватила бы и меня с собой, оставив Ирочку с блистательным Глебом Карелиным. Зачем ее красавице — дочери нужен был я — бедный школьный учитель русской литературы!

Да, несомненно, красавица Ирочка Князева была предназначена для более достойной партии. Наверняка была, хотя влюбился я в нее не только из-за красоты. Как говорится в анекдоте советских времен: мы любим тебя не за то, что ты смелый, не за то, что ты сильный, не за то, что любишь выпить, а за то, что ты коммунист. Конечно, она принадлежала к избранной категории — категории красавиц, если таковую набирать из женской половины человечества. Вернее, для меня не только в красоте была причина. Хотя она была безусловной красавицей: сероглазая, с короткой ультрамодной стрижкой волнистых каштановых волос, со спортивной посадкой головы на длинной шее, перетекающей в такую стремительную и стойкую грудь, что Ирочка, как правило, не носила лифчиков. А если и носила на пляже двухчастные купальники, то напяливала предельно узкие трусики, купленные, наверняка, в детской секции ДЛТ (Дома ленинградской торговли), а вместо лифчика — косынку, которая перекидывалась через одну грудь, потом через другую, и косынка завязывалась на спине. Завязывал и я, так что знаю доподлинно. Да, груди у Ирочки были божественной анатомии, как у Афродиты. И спина, и лопатки, и ложбинка, и трамплинчик, и вся нижняя половина тела с крепкими, не мускулистыми, а женственно — соблазнительными бедрами и голенями! Словом, абсолютная красавица, которая, уверен, побеждала бы на конкурсах красоты. Но прежде всего, она была симпатягой, всегда веселой и веселящей своего поклонника или сразу нескольких поклонников. Можно было проигрывать (терять) ее часто, как Василий Павлович Рубинштейн, мой тоскующий ангел, по выражению Ирочки, но невозможно было отказаться от нее добровольно!

Глеб Карелин обошел стол, наметив поле сражения, налил себе (и нам с Ирочкой) по рюмке водки. Мы выпили по первой, и раздался новый звонок. Но пока хозяйка бегала открывать, расскажу об одном случае, вернее, одной истории, которая приключилась со мной, Ирочкой и Глебом Карелиным сначала в Ленинграде, а потом в Москве.

Это было, когда Ирочка только что сдала экзамены за пятый курс медицинского института, а у меня закончился учебный год в школе. Я в то время вовсю общался с молодыми поэтами, моими сверстниками, которые обильно сочиняли, дружно выпивали и даже не пытались печататься. Или первоначальные отказы убили в них волю предлагать свои стихи в редакции издательств и журналов. Мне неслыханно повезло. Каким-то чудом мои стихи обратили на себя внимание почтенного переводчика с французского и немецкого языков Григория Элькина, он познакомил меня с редакторшей эстонской антологии, которая готовилась в «Лениздате», я получил договор и подстрочники (буквальные пересказы поэтических текстов), которым предстояло стать стихами, и засел за переводы. Лето было загружено, и это радовало меня, потому что я по совести освобождался от бесконечных литературных выпивок, и мелькнула надежда на литературную профессионализацию. Не вечно же разбирать судьбы Герасима, Муму и Каштанки с равнодушными балбесами, которые рады случаю подстрелить из рогатки не только воробья и ворону, но и бродячую кошку/собаку, несмотря на гуманные идеи Тургенева и Чехова. Ну, и к чему скрывать! Я ликовал от возможности поскорее рассказать об этом Ирочке Князевой, мнением которой я весьма дорожил, а каждую похвалу хранил в памяти, как поощрительную награду, которая дороже любого гонорара. С договором в нагрудном кармане пиджака я выскочил из дома, добежал до трамвайной остановки на Сердобольской улице, сел в номер 21, который, пропетляв между чухонскими болотами еще незастроенного микрорайона, примыкающего к Удельному парку, пересек Черную речку, где Дантес смертельно ранил Пушкина, и, звеня, покатил через Каменный остров. Оттуда до Ирочки было два квартала, окаймленных цветущими липами. Я преодолел на одном дыхании несколько пролетов мраморной парадной лестницы, оказался перед дверью, украшенной медной дощечкой с надписью Профессор Ф. Н. Князев, и нажал на кнопку звонка. Ирочка долго не открывала. Я ругал себя за дурацкую привычку приезжать без предварительного приглашения. Привычка эта была, как говорится в народе, второй натурой, потому что у меня в то время еще не было личного телефона, а бежать к ближайшему телефону-автомату было лень. Так жили в то время многие. Приезжали в гости или по делу без предупреждения и приглашения. Словом, я еще раз нажал на кнопку и хотел было уходить не солоно хлебавши, как дверь приотворилась на пять звеньев противограбительской цепочки, и показалась голова Ирочки. «Это ты, Даня?! Извини, я из ванной, заходи!» Она распахнула дверь и, как была, в японском шелковом халатике, обняла меня и чмокнула в щеку. Теплая волна эротики хлынула от ее полуприкрытого тела. «Знаешь что, посиди в моей комнате, полистай новый выпуск „Америки“, я переоденусь и поболтаем. Ты голоден? — бросила через плечо Ирочка и убежала вглубь квартиры. — Еда в холодильнике!» Припоминаю, что из прихожей можно было пройти в столовую, а оттуда на кухню, в родительскую спальню, или — в комнату Ирочки, куда я и пошел: стеллажи с книгами, письменный стол, кровать. В родительскую спальню и ванную комнату никому из гостей доступа не было, во всяком случае, мне до сих пор. Словом, я сидел в Ирочкиной комнате, читал статью о чемпионе мира по поднятию тяжестей Андерсоне в знаменитом иллюстрированном журнале «Америка», приходившем по особому списку. Если повезет, «Америку» можно было купить в книжном киоске около гостиницы «Европейская». Был летний день начала июля. Раскрытые окна выходили во внутренний дворик. Было так тихо, что от Каменностровского моста доносились звоночки трамваев. И вдруг тишину прорезал крик, потом серия криков, перемежающихся со стонами, но не со стонами боли или горя, а стонами мольбы и наслаждения. Это была Ирочка. Ни стоны, ни голос Ирочки невозможно было перепутать. Я бросился бежать на этот голос, который привел меня к закрытой двери спальни. Надо было заставить себя повернуться и уйти из этой квартиры, куда я пришел незваным гостем. Но я не смог ни повернуться, ни уйти, взвинчиваясь и притягиваясь этими звуками первородной страсти. Я не мог ничего с собой поделать. Я распахнул дверь и увидел голую Ирочку Князеву.