Давид Шраер-Петров - История моей возлюбленной или Винтовая лестница

Вот пример одной из литературных тусовок. В одну из тогдашних зим я заехал за Гердом Сапировым часов в шесть. Мы взяли такси и отправились в литературный клуб. Когда-то писательским клубом представлялся только Дом литераторов на улице Герцена с пьянством, бильярдом и чтениями в секции поэзии, когда в редких случаях могло пробежать живое слово одобрения или несогласия. Обыкновенно же проводились запрограммированные юбилейные вечера поэтов, занимавших ключевые позиции в секретариате и комиссиях. Мы с Гердом ехали в совершенно иной мир свободного общения поэтов в новой России. Клуб помещался на первом этаже одного из домов на Садовой-Каретной улице, неподалеку от площади Маяковского. Это был в полном смысле клуб с вестибюлем, гардеробом, буфетом и зрительным залом. Все друг друга знали. Герд был очень популярен. К нему постоянно кто-нибудь подходил с приятными словами («Читал твои стихи или прозу там-то и там-то») или новостями о ближайших чтениях в других клубах. Я знал немногих из этой публики в лицо, и меня мало кто знал, узнавал, помнил. Мы прошли в буфет. По крайней мере, это напомнило мне былые годы. Герд заказал водки, которую мы сразу выпили у стойки. Потом я предложил повторить. Интеллигентная девушка-буфетчица, которую я вначале принял за одну из литклубисток, принесла к водке бутерброды с колбасой, сыром и кетой. Сварила кофе. Мы сели за круглый столик, где буйно гуляли три бородача. Оказалось, что один из них припомнил мою фамилию, подсказанную Гердом. Мы выпили все, что принесли. Бородач, узнавший меня, спросил Герда: «Не угостишь?» Герд пошел в буфет и принес еще водки: для меня, бородачей и для себя. Постепенно градус разговора достиг того же накала, как в былые годы часам к десяти вечера в гадюшнике — Доме литераторов. Иллюзию возврата в прошлое подтвердил голос Герда: «А вот и Архитектор пожаловал!» Я оглянулся в направлении взгляда моего друга и увидел в дверях буфета грузную фигуру в увесистой дубленой коричневой шубе. Это был первый авангардист теперь уже распавшейся страны, правда, официальный авангардист. К нашему тесному кругу подсела дама. Она попросила у Герда в долг триста рублей «до субботы». Герд без раздумий дал деньги. Он и дальше угощал и давал в долг. Позвали в зал слушать стихи. Читали палиндромы. Между отделениями вечера были шумные дебаты в помещении буфета, где мы опять подкрепились водкой и кофе. Все бредили палиндромами и видели в каждом стаканчике водки повод для зеркального повторения. Кроме того, я увидел, как маленький человечек в потертом клетчатом пиджаке наскакивает на статного молодого поэта, цыганские кудри которого закрывали шею и плечи. Возможно и даже очень, что и маленький задиристый человечек был тоже поэтом. Иначе, зачем бы им так яростно спорить из-за палиндромов. Публику позвали в зал на второе отделение. Мы медленно шли через вестибюль в зал, когда распахнулась наружная дверь и вбежала красавица в шубе из белых песцов, накинутой на снежные палиндромы плеч.

Но это была не Ирочка.

Однажды утром в начале июня раздался звонок. Я пошел открывать. На лестничной площадке около дверей моей коммунальной квартиры стояла Катерина. У ее ног громоздились сумки и чемоданы, а из-за спины выглядывал подросток, в котором я узнал сына Катерины — Борю, правда, сильно выросшего. Не задавая никаких вопросов и не спрашивая о цели приезда, я провел моих уральских знакомых в свою комнату и усадил за стол пить чай. Из разговора с Катериной и Борисом выяснилось, что, конечно, они приехали посмотреть столицу (Кремль, Мавзолей, Манеж, Всероссийский выставочный центр), походить по музеям и просто пошататься по Москве, но главной целью было поступление Бори в академическое медицинское училище, чтобы выучиться на фельдшера. Он и справку захватил из Силинской школы, что с отличием закончил восьмилетку. Оба они — Катерина и Борис — выглядели напористыми, целеустремленными, готовыми впитывать и набирать в карманы и за пазуху московские впечатления — руками, легкими, кожей, глазами. Я убедил себя, что не буду задавать лишних вопросов: как там Клавдий Иванович? Павел Андреевич? Все наши — силинские сослуживцы и знакомые? Видел, что причина их внезапного нашествия скрывается в глубине бойкого рассказа о выборе профессии фельдшера, и еще глубже — в семейных делах Катерины. Но я этого старался не касаться. Боря хотел поступать в медицинское училище при Академии медицинских наук, прием документов в которое начинался в середине июля. «Там и общежитие дают!» — с азартом заявил Боря. «Да ты не беспокойся насчет общежития. Если вначале примут без общежития, поживешь у меня». «Вы это серьезно, Даниил Петрович?» — встрепенулась Катерина. «Вполне! Боря мне нисколько не помешает. Веселее будет». «А для меня местечко найдется? Где-нибудь за шкафом, чтобы не мозолить глаза?» Я хотел ей ответить, что готов оставить ее и ее сына жить столько, сколько им захочется, хоть навсегда, так измотало меня одиночество. На мгновение я представил себе, как в моей пустующей комнате поселится красивая моложавая женщина, восточная красавица, каждый шаг которой будет наполнять пространство нежной эротикой семьи, которой (семейной эротики) мне всю жизнь не хватало, хотелось приобрести, но не получалось. Как нарочно, или от смущения, что открыла слова, приготовленные далеко на потом, Катерина встряхнула своими черными роскошными волосами, отвела их со лба и засмеялась смущенно, пожалуй что над своей мечтой, обнажившейся так преждевременно. До похода в медучилище с документами оставалось больше недели. Надо было развлекать гостей. Я заметил, что в провинциалах, приезжающих в столичные города, живет неукротимая жажда к познаванию вновь открывшегося мира. Даже это не столько жажда, сколько ученическое желание поглощать впечатления. Провинциалы — вечные ученики в столичных городах. Вот мы мчимся на метро до Арбатской площади, шатаемся по улице Арбат, где я объясняю каждую мемориальную табличку, каждый памятник, включая романтическую бронзовую фигуру Окуджавы, которая напоминает мне юного Блока, вполне в соответствии с гипотезой всеведущего Дм. Быкова, увидевшего сходство между непохожими поэтами. Разве что в театральном отношении поэтов к революции и контрреволюции. Как декорация к уличному спектаклю: арбатская аптека, улица, фонарь. Вдруг из питейного заведения под боком у национально-монархического журнала «Москва», выкатив грудь, гордую красным бантом, с пальцем за жилеткой и в кепочке, выпячивается Ленин. И Боря вопит восторженно: «Ленин! Ленин! Ленин!», как будто бы не прошли давно разрушительные Ельцинские времена.