Николай Дежнёв - В концертном исполнении

— Проснулась, дочка? Слава тебе, Господи! — Мягкое, доброе лицо старухи выплыло откуда-то сбоку. От нее пахло чистотой старости. — А я уж, грешным делом, начала сомневаться — и что это за диагноз такой: сон летаргический!

Медленно поворачивая голову, Анна обвела палату взглядом.

— Где я? Я ранена? Не скрывайте от меня, я знаю, что в меня стреляли!

— Да ты ложись, дочка, ложись, — забеспокоилась нянечка. — Бредишь ведь, видать, до конца-то не проснулась! Не думай ни о чем, отдыхай. Тебя здесь все любят. — Старуха помогла Анне опуститься на подушку, положила ей на лоб легкую сухую руку. — Вон, посмотри, какие он принес тебе цветы!

Анна скосила глаза на букет.

— Лукин, милый мой Лукин!

— Нет, девочка, его как-то по-другому звали… — Нянечка нацепила на нос очки, прочла по лежавшей тут же на тумбочке бумажке: — «Те-лят-ни-ков… Сергей Сергеевич». Он и телефончик свой оставил на случай чего…

— Телятников?.. — удивилась Анна. — Телятин! Так это же мой дядя! А Серпин зачем-то сказал, что его расстреляли!

— Нет, — не согласилась упрямая старуха, — какого-то там дядю я бы к тебе не пустила! Он мне штамп в паспорте показывал, все чин чином: законный супруг! Ты, милая, совсем, видать, зарапортовалась, родного мужа не помнишь! Смотри, не проговорись нашему профессору, а то у него не забалуешь! Так и запомни, если спросят: Телятников — законный супруг!

Успокаивая больную, старуха провела ладонью по ее щеке. Из чахлого садика повеяло чем-то до боли знакомым. Анна закрыла глаза. Нечто странное и необычное происходило с ней, и понимание этого постепенно проникало в ее сознание. Мир, в котором разглагольствовал приторно-ласковый Серпин, мир с людьми в черных кожаных куртках и солдатами с винтовками, мир, где огромный казенно-серый город нависал над ней, сочился страхом из темных подворотен, — этот ущербный мир сам собой стал терять четкость очертаний, сдвинулся куда-то в сторону, и его место заняло беспокойство. Анна вдруг совершенно отчетливо поняла, что все самое дорогое, все, чем она жива, находится в страшной, смертельной опасности. «Надо бежать! — решила она. — Надо спешить и во что бы то ни стало успеть».

Резко сев на кровати, Анна спустила ноги.

— Евгения Ивановна, — сказала она, совершенно точно зная, что именно так зовут нянечку, — Евгения Ивановна, голубушка, принесите мою одежду. Мне надо идти!

— Ишь чего надумала! — удивилась нянечка. — Завтра будет обход, тебя со всех сторон посмотрят, обследуют, вот тогда и ступай. Да и слаба ты еще, дочка, куда тебе идти-то?

— В церковь! Хорошо бы в храм Христа Спасителя…

— Да его годиков шестьдесят как взорвали! При мне и сносили. К нам в окно кусок мраморной доски залетел. Хорошо, всех вывезли, а то аккурат бы убил. Возвращаюсь под утро, а он на моей кровати лежит, а на нем имя золотом, — погиб сердечный в войну с французом…

— Да, я теперь вспоминаю, — нахмурилась Анна. — Мы тогда в подворотне стояли: я, дядя и Лукин… Куда же мне тогда? Понимаете, Евгения Ивановна, человек пропадом пропадает, а в нем вся моя жизнь. Я без него жить не хочу. Мне бы в такое место, где свято и светло, мне обязательно надо, чтобы Он меня услышал! Ведь не может же Он не услышать, так не бывает, правда?

— Что-то я с тобой запуталась, — честно призналась Евгения Ивановна, — голова идет кругом. То в тебя стреляли, теперь ты видела, как рушат храм Христа Спасителя… — Своими добрыми глазами она посмотрела в глаза Анне. — Да не слепая, сама вижу, что идти-то тебе надо!

Анна молча обняла старуху.

— Ладно, возьму грех на душу. — Евгения Ивановна быстро перекрестилась. — А бежать тебе след на Маросейку, к Николе, что в Клениках. Церковь старая, место чистое, светлое! Там слева, в глубине придела икона Федоровской Божией Матери, перед ней и помолись. Ее, заступницу, проси, Она и сама поможет, и перед Сыном похлопочет. Мать — всегда мать, в ней святость! — Евгения Ивановна перекрестила Анну, заторопилась, нарочито ворча: — Приспичило тебе, до завтрева не можешь обождать!..

Оказавшись на ступенях больничного корпуса, Анна остановилась, огляделась. С непривычки кружилась голова. Улицу из конца в конец заливало яркое весеннее солнце, и люди, и машины будто плыли в его лучах. Чахлая московская природа ликовала, сошедшие от счастья с ума воробьи носились в больничном садике. Сердце Анны болезненно сжалось от предчувствия чего-то значительного, что предстояло ей совершить и что наверняка войдет в ее жизнь и изменит ее.