Николай Дежнёв - В концертном исполнении

— На Колыме, где он сидел за бандитизм, кличка его была Иосиф. — Серпин взял из стола вторую пачку фотографий. — Здесь, если вам интересно взглянуть, двойник Горького, между прочим, актер Ленинградского областного театра. Можно было, конечно, попросить самого Алексея Максимовича, но решили не рисковать…

Лукин поднял потерянный взгляд на следователя.

— Игра есть игра! — пожал плечами тот. — Вы занимались декорациями, а мы позаботились об актерах. Впрочем, надо признаться, мы до последнего не знали, как произойдет покушение и будет ли оно вообще…

— Теперь, когда вы все знаете, — вступил в разговор Эргаль, — вам надо быстро, практически сейчас, принять решение. Конечно, можно вас сломать, но вы нам нужны полным сил и желания сотрудничать — в этом случае мы всенародно объявляем о покушении и даем ход делу. Свободу не гарантируем, но жизнь долгую и комфортабельную пообещать можем. В противном случае не было в природе ни покушения, ни вас.

Серпин потыкал концом папиросы в пепельницу, сказал:

— Решайте, вы человек сильный! Я лично вам даже завидую: так любить женщину и не спросить о ее судьбе, не обмолвиться ни словом. Впрочем, здесь вы тоже ошиблись: человек вашей профессии не имеет права на личную жизнь. А она вас любила… — В голосе следователя прозвучали мечтательные нотки, но он тут же себя оборвал. — Видно, никогда не привыкну к таким зрелищам, слаб до бабской красоты! Очень ей не хотелось умирать…

В следующее мгновение Лукин был уже на ногах. Одним движением руки он перевернул на Серпина стол, брошенный с нечеловеческой силой стул смел Эргаля. Лукин рванулся к двери. Она распахнулась ему навстречу, на пороге, вскинув винтовку к плечу, застыл конвоир. Лукин сделал еще шаг. Васильковый удивленный глаз смотрел на него поверх планки прицела, Лукин отчетливо видел, как от волнения у мальчишки ходуном ходят, трясутся губы.

— Не стрелять! — Серпин барахтался, стараясь выбраться из-под стола, но было уже поздно. Ударил выстрел. Лукина отбросило назад, на мгновение поймав равновесие, он сделал еще шаг и повалился на пол. Красная пелена, как кровь по воде, расползалась у него перед глазами. Он вдруг увидел того красноармейца в купе вагона, его забинтованную голову и направленный ему в грудь ствол револьвера. У него тоже были мальчишечьи васильковые глаза… Отсрочка?

От паркета исходило тепло, он вдруг почувствовал такой знакомый, несущий множество воспоминаний детства запах разогретого воска. В белой беседке высоко на обрывистом берегу реки девушка повернула к нему голову, сказала, кусая губы, чтобы не плакать:

— Тень птицы на времени волнах…

— Что? — Лукин рванул душивший его воротничок гимназического мундира. Ветерок с реки ласкал его разгоряченный лоб. — Что ты говоришь?

— Я говорю: это — твоя жизнь, — ответила девушка, и он увидел, как слезы медленно покатились по ее щекам.

— Аня! — крикнул Лукин, но холод омертвения уже подобрался к горлу, сковал застывшие губы. — Аня…

В ласковом и теплом Черном море, у подножия горного массива Карадаг есть подводная пещера. В самом узком месте этого тоннеля стены его сходятся настолько, что скребут по телу ныряльщика. В этой пещере живет ужас. Находятся смельчаки, что проныривают пещеру насквозь, но и они вечером, за стаканом легкого крымского вина, признаются: был момент, когда жуткий, животный страх брал за горло, когда глаза из орбит и единственная мысль — назад! Спасали слова старика: только вперед, туда, где брезжит едва различимый свет! Иногда и сам старик сидит тут же за столом, молча прихлебывает вино, но потом как-то незаметно исчезает, чтобы наутро появиться на своем месте у входа в пещеру. Он высох и почернел от солнца, его никто не просил, не нанимал спасать жизнь молодых и здоровых — он сам. Такая, видно, выпала судьба.

С испытанным когда-то первобытным ужасом не увидеть солнечный свет Анна открыла глаза. Как тогда, до боли сжимало грудь и солнечные блики, будто через многометровый слой воды, играли на чем-то белом высоко над головой. Постепенно из радужного марева выступили матовый плафон и угол стены, и такая же белая, как все вокруг, шевелившаяся на ветру занавеска. На улице за открытым окном была весна, Анна знала об этом каким-то внутренним знанием, потому что иначе быть не могло. Солнечный луч, дробясь в хрустале вазы, разноцветными пятнами играл на скудной обстановке больничной палаты. Анна вздохнула полной грудью и села в кровати.